Музей развитОго социализма. Амаяк Павлович Тер-Абрамянц-Корниенко

рами, нелепый черный купальник на нелепом старческом теле: обвисшее чрево, комковатые толстые ноги – все это вызывало у него невыносимое раздражение, почти ненависть. Да еще гладенький, блестящий животиком, лягушонок-малыш, так размахавшийся резиновым кругом, что несколько капель шлепнуло на него: она схватила неразумного и стала заботливо укутывать в махровое полотенце. И даже делая свое дело, нет-нет взглянет на них и улыбнется, будто каким-то старым знакомым. Да не знает он эту тетку, и нет у него никакого желания с ней общаться. Пусть все оставят его в покое! И чего лыбится? Вот, небось думает, какая замечательная красивая молодая пара – да знала бы, как он несчастен, как черно внутри!.. Валентин перевернулся на живот, скосил глаза на Ирину. Она лежала, закрыв глаза, отдаваясь солнцу, неподвижная, как красивая кукла.

      День ликовал. Кудрявый парк с вековыми дубами, отягощенными зеленым лиственным руном, с оврагами, обнажающими узловатые премудрые корни, среди которых рождались родники, с белыми послезимними телами загорающих на бархатной зелени лужаек, кажущимися здесь соверщенно неуместными, как слизняки на зелёном свежем листе, – день млел в чуть заметной дымке, черно-зеленая река с красным буем посреди обещала прохладу. Валентин закрыл глаза, пытаясь отключиться, однако веселые восклицания и детские выкрики не позволяли сосредоточиться на чем-то чрезвычайно важном, а солнечный жар лишь накапливал раздражение всем и вся, будто меж этим миром и душой стояла мембрана, сквозь которую не проникала радость, тонкое ощущение красоты дня, а лишь грубое, физиологическое, как этот жар. И больше всего его раздражала Ирина, из-за которой он вдруг лишился способности воспринимать всю эту красоту, весь этот пир жизни! Она незримо стояла между ним и счастьем жизни, которое кипело вокруг! Он пресытился ею, он не хотел ее, пресытился ее кукольным совершенством и претензией заменить собою всю вселенную. Ему хотелось попробовать других женщин, часто непрошено возникающих в снах, – и толстая и развратная, или тонконогая, как спичка, но тоже развратная. Но об этом – никому!!! Значит, Ирина, первая женщина в его жизни, будет и последней? – Мысль эта наполняла его животным ужасом и стыдом. «У нее-то я не первый!» – со жгучей ревностью несостоявшегося «мачо» думал он. И как это получилось! В какую ловушку попал! А ведь был уверен, что это и есть та самая страстная любовь навсегда, о которой с утра до вечера дули в уши радио и теле эстрадные певички. Самое смешное (и самое ужасное!) – когда уже понял, что отгорел, «разлюбил», не хватило мужества заявить об этом: как только набирался духу, будто кто-то свыше накрепко склеивал рот.

      А эта ужасная свадьба! Ирина просто светилась от счастья, она наслаждалась игрой – с какой радостью окунулась она в хлопоты по шитью свадебного платья! Еще бы – сколько раз в детстве играла в неё с куклами понарошку, видела у подруг, а теперь всё – в жизни! И сколько денег вбухали на этот бездарный спектакль их родители!… Его отец и мать сидели за столом какие-то особенно одинокие, будто и не они внесли большую часть этих денег, заработанных трудами половины жизни. А он вел себя, как лунатик среди чужих, зачастую совсем незнакомых и ненужных людей, иришиных близких и дальних родственников, соседей и вообще каких-то случайных личностей, громче всех орущих «Горько!.. Горько!..», вымученно улыбаясь и выслушивая кучу пошлостей, которые обычно в этих случаях говорятся. Среди них особенно часто повторяемой была: «Поздравляем вас с законным браком!» – при этом говоривший идиот почему-то с особенным удовольствием ударял на слово «законный». Но самым ужасным было, когда он очнулся на утро в туманном рассвете и увидел, что рядом лежит совершенно ему чужой незнакомый человек.

      – Ты что такой грустный? – спросила тогда Ирина, – не грусти, вот накупим с тобой тысячу презервативов и будем жить!..

      Дура! Вот дура! Она решила, что вся правда, весь смысл жизни у нее в трусах спрятан!.. Но ведь есть же, кроме этого, иные страсти! – радость мыслительной работы, например, научного открытия, путешествий, власти, наконец!.. Какой смысл в том, чтобы только работать на еду, спать и совокупляться!.. Чтобы каждый день походил на предыдущий, как две капли!.. Ужас!..

      Он приоткрыл глаза и украдкой посмотрел на Ирину, и от ее мертвой неподвижности ложная радость толкнула сердце (на миг показалось, что у нее сердечный удар и она мертва) и тут же погасла.

      Черная энергия требовала выхода, он внезапно поднялся:

      – Пойдешь купаться?

      – Нет, еще позагораю, – шевельнулись губы и приоткрылись темные на него глядящие чужие глаза, таящие презрение.

      – Как хочешь, – всем видом показывая, что он мужчина и его не волнуют женские капризы, зашагал к воде.

      Она, прищурив глаза, смотрела вслед его в общем-то правильной, но какой-то кабинетно нескладной фигуре, и эта нескладность, то, как он неловко, растопырив руки, входит в воду, вызывала у нее раздражение. «И этому человеку Я (!) принадлежу?» – с удивлением вопрошала она себя, уже в который раз. А какие мужики делали предложения! И тут же вспомнился стоящий на коленях полковник, блестящие снизу золотые звезды погон, его львино мохнатый скальп. Долго стоял!.. Просил!.. – Отказала! Чего испугалась, дурочка? –