Любовь юного повесы. Элизабет Вернер

концу, а из-за тяжелых туч, заволакивавших небо, ночь наступала раньше обычного.

      По берегу бургсдорфского пруда беспокойно ходила взад и вперед Салика. Она вся превратилась в слух и напряженно ждала, не появится ли сын, но было тихо.

      С того дня, когда Виллибальд застал ее и Гартмута в лесу и они вынуждены были посвятить его в тайну, Салика перенесла встречи с сыном на вечер, когда в лесу было совершенно пустынно, но они всегда расставались до наступления сумерек, чтобы позднее возвращение Гартмута в Бургсдорф не возбудило каких-либо подозрений. До сих пор он всегда был аккуратен, а сегодня мать ждала напрасно уже целый час. Задержался ли он случайно или же их тайна была открыта? С тех пор как о ней знало третье лицо, можно было постоянно ожидать неприятностей.

      В лесу стояла мертвая тишина. Под деревьями уже легли ночные тени, а над прудом колебался туман; по ту сторону пруда, над лугом, скрывавшим под своей обманчивой зеленью болото, туман клубился еще гуще и расползался по сторонам. Оттуда веяло сыростью и холодом, как из могилы.

      Наконец послышался слабый звук шагов, и вскоре показалась стройная фигура юноши, которую едва можно было различить в темноте. Салика бросилась ему навстречу, и в следующую минуту сын был в ее объятиях.

      – Что случилось? – спросила она, осыпая его бурными ласками. – Отчего ты так поздно? Я уже потеряла было надежду увидеться с тобой сегодня. Что тебя задержало?

      – Я не мог прийти раньше, – с трудом ответил Гартмут, задыхаясь от быстрой ходьбы. – Я прямо… от отца.

      – От отца? – вздрогнула Салика. – Он знает?..

      – Все!

      – Он в Бургсдорфе? Когда он приехал? Кто его известил?

      Юноша торопливо стал рассказывать, что случилось, и едва он закончил, раздался горький смех матери.

      – Понятно! Все, все они в заговоре, когда речь идет о том, чтобы отнять у меня мое дитя! А отец? Он, конечно, опять сердился, грозил и заставил тебя дорогой ценой искупить тяжкое преступление – свидание с матерью!

      Гартмут покачал головой. Воспоминание о той минуте, когда отец привлек его к себе в объятия, было еще свежо в его памяти, несмотря на горечь заключительной сцены.

      – Нет, – тихо сказал он, – но он запретил мне видеться с тобой и неумолимо требует нашей разлуки.

      – И тем не менее ты здесь! О, я знала это! – В ее тоне слышалось ликование.

      – Не радуйся слишком рано, мама! – с горечью проговорил юноша. – Я пришел только проститься с тобой.

      – Гартмут!

      – Отец знает об этом, он позволил мне пойти проститься, а потом…

      – А потом он увезет тебя к себе, и ты будешь потерян для меня навеки. Не так ли?

      Гартмут молча обеими руками обхватил мать и громко зарыдал.

      Между тем наступила холодная, мрачная осенняя ночь без лунного света и сияния звезд. Луг, с которого перед этим подымались белые клубы тумана, вдруг ожил, там вспыхнуло какое-то голубоватое сияние; вначале оно лишь тускло просвечивалось сквозь туман, потом постепенно стало яснее и ярче и загорелось как пламя. Это пламя то исчезало, то снова