Персональный детектив. Владимир Покровский

чаще – под смехом. С юмором у Дона всегда было не очень, в компаниях он натужно шутил, понимал, что натужно, стеснялся этого и отчасти потому сторонился компаний. Здесь его (или, точней сказать, их?) словно прорвало – в каждой, ну, почти каждой, образующейся в те часы группе находилось по одному, а то и по нескольку юмористов. Они утомляли, но все их терпели – это было самое меньшее из зол.

      Дон же, сопровождаемый все увеличивающейся толпой (в основном это были мужчины, а женщины их, за очень редкими исключениями, избегали, предпочитая в эти первые часы либо одиночество, либо общение внутри людей своего нового пола), метался по Сто шестому арондисману, где когда-то жила Джосика, и никак не мог вспомнить ее прежнего дома – он его и видел-то всего пару раз в детстве.

      Ночь была пропитана истерикой. Дома вокруг сияли огнями, бесколески во множестве взлетали в черное небо, по-прежнему отовсюду доносились приглушенные крики, но это все потом, потом – сначала нужно было во что бы то ни стало разыскать Джосику.

      Ее родителей, которые прежде в том доме жили, Дон почти не знал. Обычная история, многовековая проблема – постепенное, но неуклонное разрушение института семьи. «Оперившись, птенцы вылетают из гнезда». Чтобы никогда в него не вернуться. Ибо возвращаться, в сущности, некуда – как правило, и родители покидают гнездо, чтобы раствориться в бесчисленных мирах Ареала. Никому ни до кого нет дела: родителям нет нужды заботиться о ребенке, детям нет необходимости помогать родителям. За них это делает «общество», за них это делают моторолы. У каждого поколения свои интересы, свой круг общения.

      В прежних разговорах с Доном Джосика довольно часто и не всегда к месту вспоминала мать. Та была зрелой дамой лет восьмидесяти, занималась какой-то ерундой типа «творческого побега из сути» или «нирванической деградации», то есть представляла собой, по мнению Дона, самый труднопереносимый тип дуры – дуру интеллектуальную. Вечно она держала на глазах сложный зрительный аппарат и пользовалась успехом у сонма престарелых поклонников. Отец, человек лет на тридцать старше, но все еще ничего такой мужчина, обожал путешествия и почти не бывал дома – Джосика очень его любила и говорила, что понимает. Дона он звал «паренек», на что Дон, естественно, обижался.

      Теперь он мучительно пытался вспомнить, где именно в Сто шестом арондисмане он обиделся на отца Джосики. Кажется, тот занимался то ли строительством, то ли трассированием полостей – словом, чем-то таким, что в то время казалось Дону до дурости занудной вещью.

      Джосика в это время маялась совсем неподалеку. Это был Дон, уже понявший, что он Джосика, но только начавший понимать, насколько это ужасно. Она уже столкнулась с несколькими десятками совершенно незнакомых людей, которые вдруг кинулись к ней с нежными и в то же время злобными объятиями. Особенно ей не понравилось то, что среди кинувшихся были и женщины.

      – Я Дон, я не Джосика, – говорила она себе, но для всего мира он оставался Джосикой – желанной, любимым и ненавидимой.

      Одинаково трудно говорить про мужчину, ставшего женщиной, и «он», и «она». С той же трудностью столкнулся