Персональный детектив. Владимир Покровский

мемо в карман.

      Откинувшись в кресле, разинув рот, странным-странным взглядом смотрел на него Фальцетти. Дон был не то что мрачен – железен.

      – Ну, так что насчет добровольцев?

      Фальцетти изумленно потряс головой, развел руками в неверии.

      – Как, Дон? Ты смог меня записывать на эту… Дон! Ты мог подозревать меня? Я не верю. Здесь какой-то простой ответ.

      На секунду Дон не сдержался, схватил Фальцетти за грудки, яростно выволок из кресла, оторвал от пола.

      – Так что насчет добровольцев, друг Джакомо?

      И отбросил его прочь, мимо кресла, на пол.

      Фальцетти боевито вскочил, злобно замахал руками перед собой, но тут же остыл, со всегдашней фальшивостью расхихикался и вновь упал в кресло.

      – Эх ты, ну и… Хе-хе! Вот уж не ждал. Вот уж не ожидал! Вот уж даже не подозревал, что… Такие, выходит, у нас с вами, дорогой Уолхов Доницетти, теперь складываются подслушивающие, записывающие отношения? Ай-яй-яй! Надо было мне догадаться!

      – Еще раз спрашиваю, – Дон очень угрожающе склонился над распростертым Фальцетти, – что насчет добровольцев?

      – А нет добровольцев, Дон! Ты меня просто не понял. Ты просто некачественно меня записал или… я не знаю что. И никогда добровольцев не было, на кой черт мне сдались какие-то добровольцы? Были – и остаются, остаются! – люди доброй воли, о которых – я совершенно точно помню – я тебе и говорил. А люди доброй воли, дорогой, милый, многоуважаемый Дон, – это есть люди, населяющие нашу планету, точнее, город на планете под названием, как ты, наверное, уже догадываешься, Париж‐100. Вот об этом я тебя просил-умолял, чтобы тебя, моего самого дорогого, да сразу на весь Париж‐100 растиражировать. По этим, по всем доброй воли жителям города Париж‐100. Как же ты сразу не догадался, когда отказывался? Или совсем ты глуповат стал, мой милый, дорогой Дон?

      Милый, дорогой Дон отреагировал на эти слова, как тот, кто знает, но знать боится, – для него они стали крушением последних иллюзий. Дон на какой-то миг онемел. Затем попытался взять себя в руки путем тщательного выбора слов, отчего между ними появились пробелы молчания.

      – Ты… хочешь… сказать… что… хотел… чтобы… я захотел… участвовать… в такой… жуткой какофонии убийств? Ты, сука, надеялся, что я соглашусь? Ты, гадина, хотел обмануть меня и вчерную использовать в таком гадостном преступлении, когда прекрасно знаешь, что ни на какое насилие над людьми я не пойду никогда? Что это у меня принципом заложено, о котором даже не стоит спорить.

      – Ой-ой-ой-ой-ой! – театрально вскричал Фальцетти. – Ой, как мы оскорблены в наших лучших чувствах! Ой, как нас, преступника, всячески заклеймленного, достойный гражданин более чем достойного города обижает! Насилие – ну, конечно, насилие! А то ты по тюрьмам маешься за то, что действовал только уговорами!

      – Ты просто, выходит, врал, чтобы всех жителей Пэ-сто заменить на меня? Да зачем тебе это нужно было?

      – А кого, – горячо произнес Фальцетти, – а кого, милый мой Дон, я мог вместо тебя взять? Себя? Но ты представь – два миллиона импульсивных, или,