Вот пришел великан…. Константин Воробьев

подойдет мужчина, то ничего не говорите. Положите трубку, и всё. Ладно?

      – Ну-ну, – угасше сказала она. – И что ей передать?

      – Что, мол, Антон Павлович Кержун лежит в больнице… В такой-то палате, на таком-то этаже.

      – Ну-ну… А чтоб, значит, пришла, не намекать?

      – Нет, – сказал я. – Большое вам спасибо!

      – Поругамши, что ль?

      Тетя Маня спросила это уходя уже, с гневом не ко мне, – и я поверил, что Лозинская непременно придет, потому что мало ли что ей там скажут, и пусть скажут!.. Что я, не сын родины? Сволочи! Бросили тут одного…

      Она пришла в начале седьмого, – я увидел ее еще в коридоре через открывшуюся дверь, притворенную за ней тетей Маней. Ирена Михайловна как-то косо и полубоком пошла по палате к окну, подальше минуя стул и тумбочку, смятенно глядя на мою голову. Я привстал на койке и сказал, что ни в чем не виноват.

      – Мне всё известно, не надо разговаривать, – перебила она, уйдя в противоположный угол, за тумбочку.

      – Я не ввязывался, а только позвонил вам, чтобы проститься, понимаете? – сказал я.

      Она молча наклонила голову, избегая моих глаз своими.

      – За весь тот вечер я выпил всего лишь три бутылки тракии. Это красное сухое вино почти без градусов, – объяснил я.

      – Я знаю, это очень хорошее вино, только, пожалуйста, не разговаривайте! – сказала она.

      – Но я в самом деле не ввязывался, – сказал я.

      Она веряще кивнула, и мы впервые встретились глазами.

      – Они меня каким-то свинцовым кругляшом… в женском грязном чулке, вы представляете? – сказал я.

      – Господи! Я не хочу! Не надо об этом говорить!

      Она держала сцепленные руки у подбородка, и глаза у нее были какие-то провальные, немигающие и косящие к переносью.

      – Очень больно?

      – Нет, – сказал я. – Вам нельзя… подойти поближе?

      Если бы она не взглянула тогда с опасением на дверь, я бы не решился назвать ее по имени, без отчества, но она трижды, пока медленно шла ко мне по палате, взглядывала на дверь, – и я трижды назвал ее имя.

      – Почему же вы… – сказала она и запнулась, потому что опять оглянулась на дверь.

      – Что? – спросил я.

      – Почему не попросили сообщить мне давно, сразу?

      – Разве ты пришла бы? – сказал я и зажмурился.

      Она остановилась у моего изголовья и молчала, и я ее не видел.

      – Пришла бы или нет?

      – Не знаю… не с этим. У меня этого нет к вам… Не должно быть! Разве вы сами не понимаете?

      Я открыл глаза и сказал, чтобы она ушла.

      – Но вам, может быть, что-нибудь надо? Вам дают тут есть и… всё?

      – Дают есть и всё-всё. До свиданья, – сказал я ей и натянул на лицо простыню. Она тогда осторожно и невесомо присела на край моей койки и своим прежним, редактрисским тоном спросила, сколько мне лет. Я сказал «тлидцать тли», и она засмеялась и отогнула край простыни с моих глаз.

      – Слушайте сюда. В ваши «тлидцать тли» надо соображать, что замужней женщине, у