Вот пришел великан…. Константин Воробьев

трогаясь с места, я с непонятным для себя злорадным удовольствием объяснил, что значит эта моя одежа. У Лозинской было какое-то полуироническое выражение лица.

      – И кому же вы мстите? Всем нам, маленьким? Или только себе, большому?

      Это было неожиданно и обидно, и я ничего не ответил, а она вдруг предположила, как гадалка:

      – У вас, очевидно, нет друзей. Я права?

      Я сказал, что права. Друг, сказал я, это тот, с кем тебе свободно и безопасно.

      – Что имеется в виду?

      – Бескорыстие в отношениях, – сказал я.

      – Да, но вот эта ваша… неестественность, что ль, непростота, куражность… Я, например, никак не пойму, что заставило вас, извините, нести мне какую-то чепуху о фальшивых рублях, помните? Зачем это вы? От недоверия к людям? Или от обиды на них?

      – Вы считаете, что поступили «доверчиво», кинув мне тогда рубль? – спросил я.

      – Нет, это было плохо. Но я ведь не знала…

      – Я тоже, – сказал я.

      – Значит, это у вас своеобразное защитное свойство?

      – Возможно. Я ведь безработный неудачник, – сказал я неизвестно зачем и с таким затаенно-взыскующим и горьким чувством, будто во всём этом была виновата она, Ирена Михайловна Лозинская, и больше никто. Она с каким-то веселым блеском в глазах выслушала, как я искал службу, и мне было непонятно, что ее забавляло.

      – И ни разу не присели, когда вам предлагали?

      У нее косили глаза и трепетали крылья ноздрей.

      – А вы бы присели? – спросил я.

      – Не знаю. Наверно, тоже нет… Ну, и вы решили, что ни в одном ларьке вам уже не продадут коробку спичек? У вас большая семья?

      – Я один, – сказал я.

      – Совсем?

      – Отца с матерью у меня…

      – Не надо, – перебила она, – я уже знаю.

      – О чем? – спросил я.

      – О детприемнике… А живете вы как? То есть я хотела сказать: где?

      Я объяснил и заодно рассказал, как впервые повстречал Владыкина, когда клеил лодку.

      – Ну вот и хорошо! И отлично, – сказала она с внезапной гневной неприязнью неизвестно к кому. – Вы в самом деле были на Кубе?

      – Не только там, – сказал я.

      – Ну вот видите! И хорошо! И отлично! Чего же вы… потерялись? Возлагали розовые надежды на повесть, да?

      Я промолчал и закурил.

      – Понятно, – сказала она себе. – А почему мы стоим здесь?

      Дождь лил, и не было надежды, что он когда-нибудь прекратится. Тротуары были пустынны. Мне не хотелось сразу, теперь же, ехать на улицу Софьи Перовской, – мне непременно нужно было еще что-нибудь рассказать о себе этой чужой маленькой женщине в большом нелепом плаще. Я тихонько двинулся вдоль набережной, и когда включил дворники, то заметил, что Лозинской не нужно, чтобы смотровое стекло было прозрачным.

      – Вы не хотите, чтобы вас кто-нибудь увидел? – спросил тогда я совершенно зря и, конечно же, невоспитанно. Она сухо ответила, что это ни для кого не важно, и я извинился.

      – Только,