Жизнь ни во что. Аркадий Гайдар

вывернется опять.

      «Какое мне, в сущности, дело?» – попробовала было подумать она. Но все, все в ней запротестовало, и она тотчас же почувствовала всю напускную фальшь этого вопроса, потому что Лбов был единственным человеком на ее пути, который так резко отличался от остальных, похожих один на другого, крепко затянутых болотом, на котором посреди чавкающей, затянутой, подкрашенной травой тины желтыми цветами сияли пышные генеральские эполеты, тонкими лилиями стиснутые петлей корсетных приличий, напудренные женщины и старые серые жабы, воспевающие гимны красоте и уюту – своей родной стихии…

      А Лбов… Сумасшедший Лбов, бросившийся на заранее обреченную на гибель авантюру, как он высоко стоял у Риты в глазах – он, слившийся с маузером, от которого дрожь всадника передавалась коням, и к огневому языку которого прислушивалась встревоженная жандармерия всего Урала.

      Возле домика на дороге Рита опять остановилась, соскочила с лошади и стала привязывать ее к плетню, но откуда-то вынырнули два человека – по отблеску раззолоченных кантов Рита узнала в них жандармов – и прежде чем она успела что-либо сообразить, они крепко заломили ей руки назад.

      – Стой, курва, – грубо крикнул один, – ты чего по ночам рыскаешь!..

      От такого «вежливого» обращения Рита взбесилась и рванулась, собираясь крикнуть им, кто она такая, но сообразив что-то, стиснула губы, рассмеялась и замолчала.

      На все вопросы она не отвечала ничего, ее посадили верхом, и четверо конных повезли ее по направлению к городу.

      «Как мне быть – подумала Рита, – сейчас отвезут, должно быть, в жандармское, будет скандал, дома откроется все… что же теперь делать?»

      Ночь была жгучая, темная, кони плыли шагом по густой, плотной темноте, насторожившиеся стражники с винтовками, взятыми на руку, чутко прислушивались к шороху враждебно притаившихся придорожных кустов и молчали. Рита молчала тоже.

      А в это время в Мотовилихе разыгралось такое дело…

      13. Под покровом ночи

      Штука, которую выкинул оставшийся во дворе переодетый монахом Змей, не была особенно замысловатой. Он спрятался в кусты, подождал, пока подъехавшие жандармы соскочили с коней, и когда один из них направился в хату, а другой остался сторожить лошадей, Змей, подкравшись сзади, всадил ему в спину свой длинный, неизменный нож, потом перерезал этим же ножом подпругу седла и уздечку одной лошади, а сам подскочил к другой. Но, сообразив что-то, он вернулся к убитому, стащил с него мундир, штаны, шашку, фуражку и так стремительно умчался верхом, что даже пуля, посланная вдогонку выскочившим из хаты жандармом, не догнала его.

      Возле поселка он переоделся в жандармскую форму и смело въехал на улицы Мотовилихи. Еще задолго, не доезжая до дома, где должен был быть Лбов, Змей увидел около сотни ингушей, под покровом темноты пробирающихся вперед.

      «Ого!» – подумал Змей и поскакал быстрее. Чтобы не столкнуться с ингушами, он взял правее с тем, чтобы переулками подъехать к дому с другой стороны.

      – Стой! – крикнул ему кто-то со стороны огородов. –