Синие горы. Елена Чубенко

проскрипел Филиппыч. – Но я тебе точно напенделяю, как ходить начну! Ты пашто меня так пужаешь-то? Я ж думал, меня уж на том свете Бог встречает. Реву лежу, что старуху напоследок не потискал.

      После капельницы Филиппыча слегка отпустило. Хотя, если верить медсестрам (а под «сугробами» прятались медсестры, что было хорошо заметно по приятным округлостям спереди и сзади), так вот, если верить медсестрам, капельниц Филиппыч получил уже семь штук. Он встал и попробовал пройтись по палате.

      – Штормит, будто по балде балонником дали, – выставил он себе диагноз. Потихоньку, придерживаясь за головки кроватей, прошёлся по палате. «Бог» лежал бледный, закрыв глаза. На лбу его выступила обильная испарина, а тело его стала трясти неукротимая дрожь.

      – Это! Кто-нибудь там! – Филиппыч на своих худых заплетающихся ногах подался к двери, боясь, что не успеет. Не понравился ему батюшкин видок. Высунув лицо в коридор, он дозвался пробегающую мимо сестру. Та, едва бросив взгляд на батюшку, стремглав убежала. Вернулись втроём. Выдернув капельницу, стали колоть уколы. Филиппыч притих: без него тут суматоха, а он ещё, не ровен час, в обморок брякнется.

      – Почему вы не сказали, что у вас аллергия на какие-то препараты? – сурово пытал батюшку старший «снеговик». А если бы сосед ваш не успел, вы бы и умерли.

      – На всё воля Божия, – слабо проговорил тот.

      – Нету такой воли – без спросу умирать, – буркнул Филиппыч. Потом потихоньку прошествовал к своей кровати и, ровно складной метр, сложился там, натянув до подбородка одеяло. Происшествие с Богом – обнаружение его у собственного изголовья, а потом служба ангелом-хранителем уже у батюшкиной постели вымотали старика. Неожиданно для себя он уснул и почти не кашлял.

      Следующий день мало отличался от предыдущего. Разве что у Филиппыча прибавилось хлопот с батюшкой. Испугавшись реакции на капельницу накануне, старый водитель стал присматривать за новым соседом. Годами тот был, конечно, моложе, а вот здоровье-то подкачало. А может, дело и не в здоровье. Судя по всему, он смирился с неминуемой смертью. Поэтому в те часы, когда кашель хоть немного, но успокаивался, он, закрыв глаза, безучастно лежал на кровати, не двигаясь и пугая Филиппыча.

      – Божественный? Ты не молчи там! Говори чо-нибудь, – просил Пётр Филиппович.

      – Какой я божественный… Грешник убогий, – не открывая глаз, отвечал батюшка.

      – Грешник, говоришь. Не закатывай тогда глаза да не пугай меня. У меня батарейка, сердце слабое. А ты пугаешь. Раз грешник, надо жить, я слышал, у вас не полагается без исповеди уходить. Грехи, поди, тяжкие?

      Батюшка долго молчал, Филиппыч завозился, и тот ответил:

      – Уныние – тяжкий грех.

      – Во-от! А ты полёживаешь, унылый. Открывай глаза, рассказывай мне што-нить. Тебе сколь лет?

      – Немного за сорок, – нехотя ответил священник. – Уже пожил. Как вас зовут-то?

      – Чо? Пожил он! Ты в два раза меня моложе. А нюни распустил! Даже меня подняли на ноги! Тебя там твои старухи в церкви ждут. Меня одна моя, да и то я переживаю. А тебя – целый табун. Да ты вперёд