Река играет. Владимир Короленко

ведь это зовут! – говорю я Тюлину.

      – Зовут, – отвечает он невозмутимо, тем же философски-объективным тоном, каким говорил о лодке и проказах реки. – Иванко, а Иванко! Иванко-о-ó!

      Иванко, светловолосый парнишка лет десяти, копает червей под крутояром и так же мало обращает внимания на зов отца, как тот – на вопли мужика с того берега.

      В это время по крутой тропинке от церкви спускается баба с ребенком на руках. Ребенок кричит, завернутый с головой в тряпки. Другой – девочка лет пяти – бежит рядом, хватаясь за платье. Лицо у бабы озабоченное и сердитое. Тюлин становится сразу как-то еще угрюмее и серьезнее.

      – Баба идет, – говорит он мне, глядя в другую сторону.

      – Ну? – говорит баба злобно, подходя вплоть к Тюлину и глядя на него презрительным и сердитым взглядом. Отношения, очевидно, определились уже давно: для меня ясно, что беспечный Тюлин и озабоченная, усталая баба с двумя детьми – две воюющие стороны.

      – Чё еще нукаешь? Что тебе, бабе, нужно? – спрашивает Тюлин.

      – Чё-инó, спрашивает еще… Лодку давай! Чай, через реку ходу-то нету мне, а то бы не стала с тобой, с путаником, и баить…

      – Ну-ну! – с негодованием возражает перевозчик. – Что ты какá сильна пришла. Разговаривашь…

      – А что мне не разговаривать! Залил шары-те… Чего только мир смотрит, пьяницы-те наши, давно бы тебя, нéгодя пьяного, с перевозу шугнуть надо. Давай, слышь, лодку-те!

      – Лодку? Эвон парень тебя перемахнет… Иванко, а Иванко, слышь? Иванко-о!.. А вот я сейчас вицей его, подлеца, вытяну. Слышь, проходящий!..

      Тюлин поворачивается ко мне.

      – Ну-ко ты мне, проходящий, вицю дай, хар-ро-шую!

      И он, с тяжелым усилием, делает вид, что хочет приподняться. Иванко мгновенно кидается в лодку и хватает весла.

      – Две копейки с нее. Девку так! – командует Тюлин лениво и опять обращается ко мне: – Беда моя: голову всеё разломило.

      – Тю-ю-ли-ин! – стонет опять противоположный берег. – Перево-о-óз!..

      – Тятька, а тятька! Паром кричат вить, – говорит Иванко, у которого, очевидно, явилась надежда на освобождение от обязанности везти бабу.

      – Слышу. Давно уж зеват, – спокойно подтверждает Тюлин. – Сговорись там. Может, еще и не надо ему… Может, еще и не поедет… Отчего бы такое голову ломит? – обращается он опять ко мне тоном самого трогательного доверия.

      Угадать причину нетрудно: от бедняги Тюлина водкой несет, точно из полуштофа, и даже до меня, на расстоянии двух сажен, то и дело доносятся острые струйки перегару, смешиваясь с запахом реки и береговой зелени.

      – Кабы выпил я, – говорит Тюлин в раздумье, – а то не пил.

      Голова его опускается еще ниже.

      – Давно не пью я… Положим, вчера выпил…

      И опять Тюлин погружается в глубокое раздумье.

      – Кабы много… Положим, довольно я выпил вчера… Так ведь сегодня не пил!

      – Так это у тебя, видно, с похмелья, – пробую я вывести его на настоящую дорогу.

      Тюлин смотрит на