Изгнанник. Литературные воспоминания. Иван Бунин

лазоревой луне!

      Впоследствии он стал писать гораздо вразумительнее, несколько лет подряд развивал свой стихотворный талант неуклонно, достиг в версификации большого мастерства и разнообразия, хотя нередко срывался и тогда в дикую словесную неуклюжесть и полное свинство изображаемого:

      Альков задвинутый,

      Дрожанье тьмы,

      Ты запрокинута,

      И двое мы…

      Был он, кроме того, неизменно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил из себя демона, мага, беспощадного «мэтра», «кормщика»… Потом неуклонно стал слабеть, превращаться в совершенно смехотворного стихоплета, помешанного на придумывании необыкновенных рифм:

      В годы Кука, давно славные,

      Бригам ребра ты дробил,

      Чтоб тебя узнать, их главный – и

      Неповторный опыт был…

      Что до Бальмонта, то он своими выкрутасами однажды возмутил даже Гиппиус. Это было при мне на одной из литературных «пятниц» у поэта Случевского. Собралось много народу, Бальмонт был в особенном ударе, читал свое первое стихотворение с такой самоупоенностью, что даже облизывался:

      Лютики, ландыши, ласки любовные…

      Потом читал второе, с отрывистой чеканностью:

      Берег, буря, в берег бьется

      Чуждый чарам черный челн…

      Гиппиус все время как-то сонно смотрела на него в лорнет и, когда он кончил и все еще молчали, медленно сказала:

      – Первое стихотворение очень пошло, второе – непонятно.

      Бальмонт налился кровью:

      – Пренебрегаю вашей дерзостью, но желаю знать, на что именно не хватает вашего понимания?

      – Я не понимаю, что это за челн и почему и каким таким чарам он чужд, – раздельно ответила Гиппиус.

      Бальмонт стал подобен очковой змее:

      – Поэт не изумился бы мещанке, обратившейся к нему за разъяснением его поэтического образа. Но когда поэту докучает мещанскими вопросами тоже поэт, он не в силах сдержать своего гнева. Вы не понимаете? Но не могу же я приставить вам свою голову, дабы вы стали понятливей!

      – Но я ужасно рада, что вы не можете, – ответила Гиппиус. – Для меня было бы истинным несчастием иметь вашу голову…

      Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей «детскостью», неожиданным наивным смехом, который, однако, всегда был с некоторой бесовской хитрецой, человек, в натуре которого было немало притворной нежности, «сладостности», выражаясь его языком, но немало и совсем другого – дикого буянства, зверской драчливости, площадной дерзости. Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюбленности, был упоен собой, уверен в себе до такой степени, что однажды вполне простодушно напечатал свой рассказ о том, как он был у Толстого, как читал ему свои стихи и как Толстой помирал со смеху, качаясь в качалке: ничуть не смущенный этим смехом, Бальмонт закончил свой рассказ так:

      – Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся!

      С необыкновенной наивностью рассказывал он немало и другого. Например, о том, как посетил он Метерлинка:

      – Художественный