Эхобой. Мэтт Хейг

счастьем и вселенским горем. В сущности, мой папа был единственным человеком в мире, способным испытывать такие эмоции одновременно. Очень. Это слово подходило папе как нельзя лучше. Он был очень увлекающимся и очень сложным, очень добрым, и очень надоедливым, и очень человечным.

      Папа говорил о последних новостях. Не могу сейчас вспомнить, о чем именно. Что-то о зачистках, которые испанское правительство устроило в Андалусии.

      – Монстры ничем не отличаются от нас. Никто не просыпается с мыслью, что он монстр. Ты можешь даже не заметить, как стал одним из них, ведь изменения происходят постепенно.

      В этом весь мой папа. Он мог войти в комнату и с ходу начать рассказывать что-нибудь в этом роде.

      – Семь часов тридцать три минуты. Ваш первый урок начинается через семь минут.

      Папа посмотрел на меня и, не глядя на Алиссу, ткнул в ее сторону пальцем:

      – Что это с ней сегодня? – Папа никогда не стал бы так говорить о человеке, но, когда речь шла об очередном техническом объекте, это было в порядке вещей.

      – Не знаю, – отозвалась я, допивая остатки шейка. – Она еще и в комнату ко мне пришла – сообщила, что пора вставать.

      – А прежде она так делала? – спросил папа и оперся на трость, поморщившись от боли.

      – Папа, сядь – я принесу тебе чай.

      – Нет. – Он вскинулся и тут же зажмурился – отчасти от боли, отчасти от злости, – а потом посмотрел на меня. – Я в состоянии сам принести себе этот чертов чай. Договорились? Я вполне могу сам с этим справиться.

      Вдруг он замер, будто поразившись собственным словам.

      – Извини. Я не хотел тебе грубить. Я сейчас сам не свой. Прости меня, Одри.

      Папа часто бывал сам не свой, но крайне редко позволял себе так со мной разговаривать. Должно быть, он и правда был на взводе.

      – Ничего страшного, – ответила я.

      – Так, мне надо подумать, – папа заваривал чай.

      К нам подошла Алисса и достала из кухонного шкафчика стакан и сахар. На ней, как всегда, был белый самоочищающийся жилет и белые брюки. Ее гладкие руки казались еще более гладкими, чем обычно, и более искусственными. Я принюхалась – ее запах был слишком «чистым». Она пахла больницей. Алисса положила в стакан пять ложек сахара, залила их водой и размешала ложкой. А затем выпила все это почти залпом.

      – Семь часов тридцать четыре минуты. Ваш первый урок начинается через шесть минут. Я думаю, вам пора к нему готовиться.

      Папа нахмурился и посмотрел на меня:

      – Погоди-ка минутку, ты это видела?

      – Видела что?

      – Пять ложек сахара.

      – И что это значит?

      – Обычно ей требуется одна. Эхо функционирует на пятидесяти миллилитрах воды и одной ложке сахара в течение суток.

      Я кое-что вспомнила.

      – Прошлой ночью… Она делала себе сладкую воду и прошлой ночью. Я вышла попить и заметила, что ее нет в гостевой комнате. А потом встретила ее на кухне, она как раз допивала стакан, а на столе был сахар. – (Я все еще считала ту комнату гостевой, хотя Алисса и подзаряжала