О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. Константин Анатольевич Богданов

понятия (а попросту говоря – слова), выразившие собою идеологию европейского Просвещения: «опыт», «дух», «культура», «общество» и т.д. Не нужно доказывать, что общественные идеалы небезразличны к выражающим их словам. Знаменательно, что и само слово «идеология» было введено в научно-публицистический оборот (в работе Антуана Дестю де Траси «Элементы идеологии», 1815) в качестве понятия, обозначающего не что иное, как систему слов, атрибутивных к ценностным установкам западноевропейской цивилизации. Появившиеся вослед книге де Трасси десятки несравнимо более рафинированных дефиниций «идеологии» не меняют справедливости исходного к ним определения2. Сегодня, как и во времена Трасси, предполагается, что в основании любой политической культуры (а шире – «культуры вообще») заложен набор «ключевых понятий», предполагающих их соотнесение с «ключевыми понятиями» другой культуры. Условием же самого этого соотнесения – в терминах кросскультурной коммуникации – мыслится установление набора сравнительно общих ценностей человеческой цивилизации (таковы, например, по классификации К.С. Ситарама и Р.Т. Когделла, «иерархия», «агрессивность», «патриотизм», «религия», «авторитаризм», «деньги»)3. Но каким образом можно судить об определенности выражаемых этими ценностями социокультурных метанарративов (grand recits, master narrative), т. е. тех «главенствующих повествований», которые, с одной стороны, определяют возможность целостного представления об обществе, а с другой – убеждают в том, что существуют разные общества и разные культуры4. Какими языковыми средствами достигается в этих случаях медиальная и коммуникативная прагматизация «ключевых понятий» идеологии?

      Исследователи-обществоведы в целом согласны, что отношение к языку – важнейший критерий идеологического прожектерства и социального экспериментаторства. Изменения в жизни общества не только сопровождаются дискурсивными трансформациями, но и неосуществимы вне этих трансформаций. Контроль над обществом – это также контроль над его языком, «создание» общества – это «создание» его языка. Привычной и в общем уже тривиальной иллюстрацией на этот счет является фантасмагория Джорджа Оруэлла «1984», где правители тоталитарного государства опираются на специально сконструированный – контролирующий, но потому же и контролируемый – язык. Радикализованная Оруэллом картина становится, однако, нетривиальной, если задаться вопросом о том, к какому языку апеллируют предполагаемые или реальные строители общества. Новояз в придуманном мире Оруэлла отличен, например, от языка, который, по мысли графа де Местра, мог бы стать основой чаемого им новоевропейского мира. Это – уже не новояз, но древняя латынь (замечу попутно, что Исайя Берлин ошибался, проводя в данном случае параллели между де Местром и фашистами, языковая политика которых напоминает именно Оруэлла)5. Едва ли случайно, что, как и в романе Оруэлла, в истории России претензии власти выражаются в претензиях самих властителей решать вопросы языкознания: Петр правит корректуры опытов новой русской азбуки и дает наставления в практике перевода с иностранных языков6, Екатерина II декларирует примеры языкового пуризма и озабочена созданием сравнительного словаря всех известных языков мира7, Павел I цензурирует общественно-политический лексикон8, Николай I порывается реформировать традиционную графику польского языка заменой латинского алфавита – русским9, Ленин проводит реформирование русской орфографии, Сталин дарует отечественной науке доктринальное руководство по общему языкознанию10.

      В своем понимании «идеологии» де Трасcи, отталкиваясь от эмпирической философии Джона Локка, заложил основы аргументации, позволяющей думать, что появление новых и/или реабилитация старых слов и значений характеризуют дискурсивные предпочтения власти и способствуют формированию идеологически поощряемого и – в перспективе – социально доминирующего словоупотребления. Для самого де Трасси примером такого словаря могла служить «Энциклопедия» Дидро – Д’Аламбера, продемонстрировавшая читателю понятийные ориентиры «духовной» и политической культуры эпохи Просвещения. События Французской революции показали, однако, и то, что идеологические конфигурации в иерархии «словарных» предписаний вариативны, а чтение даже самых хороших книжек непредсказуемо по своим социальным последствиям11. Можно сказать так: читатель Энциклопедии, хотя и ограничен набором включенных в нее слов, в своем социальном опыте в той или иной степени волен отдавать предпочтение одним понятиям идеологии перед другими. В определенном смысле это именно тот случай, когда постулат, лежащий в основе социального конструктивизма о реализуемой эффективности символических ценностей, оправдывает коррективы Ирвинга Гофмана: сценарии повседневности всегда оставляют место для случайностей, поскольку «весь мир – не театр, во всяком случае, театр – еще не весь мир»12. Помимо актеров и статистов, существует, так сказать, сопротивление материала.

      Вопрос о «словаре идеологии» представляется

2

Schnädelbach H. Was ist Ideologie? // Das Argument. 1969. Bd. 50/2. S. 71 – 92; Bauman Z. In Search of Politics. Stanford, 1999. P. 109 – 130.

3

Ситарам К.С., Когделл Р.Т. Основы межкультурной коммуникации // Человек. 1992. № 2 – 5. См. также: Рукавишников В., Халман Л., Эстер П. Политические культуры и социальные изменения. М., 1998; Канарский И.В., Ушков А.М. Поиск критериев в компаративном кроссцивилизационном анализе политических культур: от философии истории через политологические теории среднего уровня к социологическим процедурам // Вестник Российского университета дружбы народов. Cерия: Политология. 2001. № 3. С. 104 – 110; статьи в сб: Values in Western Societies / Ed. R. De Moor. Tilburg, 1995;.

4

McHale B. Postmodernism, or the Anxiety of Master Narratives // Diacritics. Vol. 22. № 1. 1992. P. 17 – 33. См. также: Лепти Б. Общество как единое целое. О трех формах анализа социальной целостности // Одиссей. Человек в истории. 1996. М., 1996. С. 148 – 164.

5

Берлин И. Философия свободы. Европа. М., 2001. С. 264.

6

Cracraft J. The Petrine Revolution in Russian Culture. Cambridge; London: Belknap Press, 2004. P. 256 – 300; Азбука гражданская с нравоучениями. Правлено рукою Петра Великого. СПб., 1877; Покровский В.И. Книга и читатель двести лет назад // Двухсотлетие гражданского шрифта. М., 1910. С. 1 – 2.

7

Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Всевысочайшей особы. СПб., Ч. I. 1787; Ч. II. 1789.

8

Высочайшее повеление 1797 года об изъятии из употребления некоторых слов и замене их другими. Сообщил В. С. Глинка из бумаг покойного издателя «Русского вестника» С. Н. Глинки // Русская старина. 1871. Т. 3. С. 531 – 532; Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700 – 1863 гг.). СПб., 1892. С. 84; Массон К. Секретные записки о России, в частности о конце царствования Екатерины II и правлении Павла I. М., 1918. Т. 1. С. 102 – 103.

9

Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1992. Т. II. С. 335, 404.

10

Smith M. G. Language and Power in the Creation of the USSR, 1917 – 1953. Berlin; N. Y.: Mouton de Gruyter, 1998.

11

Frey M. Les transformations du vocabulaire français а l’époque de la révolution (1789 – 1800). Paris, 1925.

12

Гофман И. Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта. М., 2003. С. 61. См. также: Бовина И. Б. Представления об элементах процесса группового решения и выбор стратегии // Мир психологии. Научно-методический журнал. 1999. № 3. С. 30 – 40.