Рославлев, или Русские в 1812 году. Михаил Загоскин

поднести мне чарку водки, да вы так изволили спешить, что он вместо водки успел только сунуть мне полтинник в руку.

      – А как ты смел взять? Ты знаешь, что я этого терпеть не могу.

      – Воля ваша, сударь! некогда было спорить: вы так изволили торопиться.

      – Эй, ямщик! да полно, знаешь ли ты дорогу в село Утешино?

      – Как не знать, ваша милость. Я не раз важивал Прасковью Степановну Лидину в город. Ну ты, одер! посматривай по сторонам-то.

      – Мне помнится, что поворот с большой дороги был на восьмой версте от станции.

      – Да, барин; да восьмая-то верста вон за этим лесом. Ей вы, милые!..

      Рославлев замолчал. Минут через пять березовая роща осталась у них назади; коляска своротила с большой дороги на проселочную, которая шла посреди полей, засеянных хлебом; справа и слева мелькали небольшие лесочки и отдельные группы деревьев; вдали чернелась густая дубовая роща, из-за которой подымались высокие деревянные хоромы, построенные еще дедом Полины, храбрым секунд-майором Лидиным, убитым при штурме Измаила. Подъехав к крутому спуску, извозчик остановил лошадей и слез с козел, чтоб подтормозить колеса.

      – Посмотрите-ка, сударь! – сказал Егор, – никак, это идет по дороге дурочка Федора?.. Ну так и есть – она!

      Крестьянская девка, лет двадцати пяти, в изорванном сарафане, с распущенными волосами и босиком, шла к ним навстречу. Длинное, худощавое лицо ее до того загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то диким огнем; она озиралась и посматривала во все стороны с беспокойством; то шла скоро, то останавливалась, разговаривала потихоньку сама с собою и вдруг начала хохотать так громко и таким отвратительным образом, что Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом:

      – Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас в селе жила полоумная Аксинья? Та вовсе была нестрашна: все, бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что о похоронах да о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что не в саване.

      Меж тем полоумная, поровнявшись с коляской, остановилась, захохотала во все горло и сказала охриплым голосом:

      – Здравствуй, барин!

      – Здравствуй, Федорушка! Куда идешь?

      – Вестимо куда – на похороны. А ты куда едешь?

      – В Утешино.

      – Ой ли? Да разве барышня-то уж умерла?

      – Что ты врешь, дура? – закричал Егор.

      – Смотри не дерись! – сказала полоумная, – а не то ведь я сама камнем хвачу.

      – А давно ли ты видела барышню? – спросил Рославлев.

      – Барышню?.. какую?.. невесту-та, что ль, твою?

      – Да, Федорушка!

      – Ономнясь на барском дворе она дала мне краюшку хлеба, да такой белой, словно просвира.

      – Ну что?.. Она здорова?

      – Нет, слава богу, худа: скоро умрет. То-то наемся кутьи на ее похоронах!

      – Как?.. Она больна?..

      – Эх, сударь! – перервал Егор, – что вы ее слушаете? Она весь свет хоронит.

      – Погоди, голубчик! и ты протянешься.

      – Типун бы тебе на язык, ведьма!.. Эко воронье пугало!