Цвет греха. Чёрный. Александра Салиева

из меня уже вслух.

      На ноже остаётся багровая полоса, а по пальцам сочится кровь. Так загружаюсь своими мыслями, что промахиваюсь, проехавшись себе по пальцам острым лезвием.

      – Чтоб тебя… – добавляю ворчливо, поморщившись в досаде.

      Наверняка ничего серьёзного, но выглядит не очень хорошо, крови с каждым уходящим мгновением становится всё больше и больше. На разделочной доске остаётся пятно. Я зажимаю руку в кулак и собираюсь засунуть тот под прохладную воду, чтобы унять болезненное жжение. Но и на дюйм не двигаюсь. Не замечаю, как опекун оказывается рядом, за моей спиной. Потому и вздрагиваю, едва его ладонь обхватывает мою.

      Пора прекращать так на него реагировать…

      Ещё бы он сам так не делал!

      Хотя о чём это я?

      Это же Адем Эмирхан. Если ещё минуту назад я размышляла о том, что ничегошеньки о нём не знаю, то теперь усваиваю наверняка: если уж что-то и можно помнить об этом человеке – так это то, что у него всегда всё под контролем, любая ситуация. Вот и сейчас опомниться не успеваю, а он достаёт аптечку, раздобыв ту в одном из ящиков.

      – Потерпи немного, – предупреждает, усаживая меня, распечатывая дезинфицирующий раствор.

      Его пальцы – мозолистые, шероховатые и грубые, но касаются бережно, осторожно, почти ласково. Замечаю пару тонких белёсых полосок-шрамов на внешней стороне его ладони, ближе к большому. Ещё один – около сгиба локтя, теряется под закатанным рукавом рубашки. Позволяю себе вдоволь насмотреться. Не только в поисках других отметин прошлого и начертания татуировок, чьё значение пока не разгадала. Узор проступающих вен поверх крепких мышц тоже отслеживаю. Ведь так гораздо легче делать, как он говорит, и стойко переносить, когда жжёт порез ещё сильнее, стоит пролиться раствору, которым мужчина щедро промывает мою рану. Если и морщусь от боли, то вслух ничего не выдаю.

      – Спасибо, – произношу тихо немного погодя.

      Кровь смыта. Остановлена. Порез закрыт пластырем. Вполне возможно вернуться к своему занятию, продолжить резать овощи на гарнир к мясу и салат. Но я вновь замираю. Не решаюсь не только встать на ноги, но и предпринять вообще что-либо. Просто потому, что до меня только теперь доходит самое элементарное: пока опекун проделывал все эти спасательные манипуляции, я сидела и теперь всё ещё сижу… у него на коленях.

      Можно ли счесть за оправдание тот факт, что поблизости нет ни одного стула, так что сесть рядом иначе банально не вышло бы? Другой аж в трёх шагах от нас.

      А он так и не отпускает.

      Даже после того, как смотрю в чёрные глаза, бездонные, как самый настоящий омут. И произношу ещё тише, чем прежде:

      – Я пойду.

      Мужчина кивает. А ладони, что до сих пор касаются моих, сжимаются крепче.

      – У тебя руки дрожат.

      Тоже киваю ему в ответ. Просто потому, что никакой возможности на громкость не остаётся. В горле пересыхает. Сердце стучит всё чаще и чаще, а его грохот затмевает даже мысли в моей бедовой голове.

      – Очень болит? – спрашивает