Армейские будни. Виктор Елисеевич Дьяков

на Руси казённое войско, ибо кормили всегда плохо.

      Шли сначала по ещё не проснувшемуся утреннему городу, сторонясь поливальных машин, смачивавших асфальт и чахлую придорожную травку, и без того мокрую от росы. Едва вышли за окраину, как Кухарчук властно потребовал:

      – Песню… Сулоев, запевай!

      Ещё недавно рыхло-полнотелый, но за два месяца так похудевший, что брюки и гимнастёрка болтались на нём как на вешалке, Сулоев, тем не менее, забасил молодцевато:

      Прожектор шарит осторожно по пригорку,

      Остальные тут же подхватили,

      И ночь от этого нам кажется темней,

      Который месяц не снимал я гимнастёрки,

      Который месяц не расстёгивал ремней,

      Пели, но веселей от песни не становилось, ибо то, что до завтрака далеко и долго тяготило исподволь. Возникали мысли о полигонной столовой, где их непременно «нажмут», и готовят куда хуже, чем в полковой. Тут еще и сама песня виновата, малоритмичная, которую лишь с большой натяжкой можно причислить к разряду строевых. На пустой желудок редкая песня поднимает настроение, но таковая нашлась. Она возникла без команды, спонтанно, с оглядкой на «замка» (тот промолчал, что означало «добро») и предназначалась не для военного строя:

      Синий, синий иней,

      Лёг на провода,

      В небе тёмно-синим,

      Синяя звезда,

      Эта песня заставила проснуться даже тех, кто обладал способностью дремать на ходу. Пели ярославские: Сулоев, Пушкарёв, Торопов, Арсеньев…, горьковские: Кручинин, Забродин, Чистяков, Попков…, курянин Каретник, уже заматеревший 24-х летний семейный мужик. Из москвичей пел только Елсуков, остальные двое молчали. Стенюшкин, парень высокомерно-насмешливый, видимо считал такие песни петь ниже своего достоинства. Митрофанов, худощавый блондин, не пел из-за чрезмерной застенчивости, столь несвойственной «настоящим» москвичам. В то время отношение жителей русской провинции к москвичам ещё не приобрело черт откровенной неприязни, но определённое отчуждение уже наметилось. Впрочем, вместе большинству из этих ребят оставалось жить, спать в одной казарме, есть за двумя на целый взвод длиннющими столами, всего-то три-четыре месяца, до ноября. Случайно столкнула судьба, так же и разведёт, и вряд ли когда-нибудь вновь их пути пересекутся. А кто, с чем, и какой печалью идет в этом строю, поёт или молчит… да какая разница. Песни тем временем возникали самопроизвольно.

      Потерял я любовь,

      И девчонку свою,

      Вы постойте, а я поищу.

      Десять пар – двадцать человек, шаркающие голенищами, пылящие по сухой дороге сапоги. Быстрым шагом, с песней двигался взвод по широкой просеке, под косыми лучами ещё невысоко поднявшегося над лесом солнца. По-прежнему сбоку Кухарчук, чуть сзади приотстал Алхимин. Песни продолжали рождаться без перерыва. Видимо именно такие, невоенные, лирические, они помогали забыть о голоде,