М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества (статья). Дмитрий Мережковский

ла.

      Помню, когда мне было лет 7–8, я учил наизусть «Ангела» из старенькой хрестоматии с истрепанным зеленым корешком. Я твердил: «По небу полуночи», не понимая, что «полуночи» родительный падеж от «полночь»; мне казалось, что это два слова: «по» и «луночь». Я видел картину, изображавшую ангела, который летит по темно-синему, лунному небу: это и была для меня «луночь». Потом узнал, в чем дело; но до сих пор читаю: «По небу, по луночи», бессмысленно, как детскую молитву.

      Есть сила благодатная

      В созвучье слов живых,

      И дышит непонятная,

      Святая прелесть в них.

      Я также узнал, что нельзя сказать: «Из пламя и света», а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошибка: она приближала ко мне Лермонтова.

      Потом, в 12–13 лет, я уже для собственного удовольствия учил его наизусть. Переписывал «Мцыри» тщательно, в золотообрезную тетрадку, и мне казалось, что эти стихи я сам сочинил.

      Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребенок, как я.

      В то утро был небесный свод

      Так чист, что ангела полет

      Прилежный взор следить бы мог.

      Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. Он говорит просто:

      Последняя туча рассеянной бури,

      Одна ты несешься по ясной лазури.

      Но эта пушкинская «ясная лазурь», по сравнению с бездонно-глубоким лермонтовским небом, казалась мне плоской, как голубая эмаль.

      С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик, больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как-то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утоленный Пушкиным.

      Я буду любить Пушкина, пока я жив; но когда придет смерть, боюсь, что это примирение:

      И пусть у гробового входа

      Младая будет жизнь играть,

      И равнодушная природа

      Красою вечною сиять, —

      покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим – и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова. Не потому ли уже и теперь сквозь вечереющий пушкинский день таинственно мерцает Лермонтов, как первая звезда.

      Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами – созерцанием и действием.

      Голос Божий пророку:

      Глаголом жги сердца людей, —

      услыхал Пушкин, но не последовал ему, не сделался пророком, идущим к людям, а предпочел остаться жрецом, от людей уходящим:

      Подите прочь! Какое дело

      Поэту мирному до вас?

      Поэт – жрец, а жертва Богу – жизнь людей. Толпа не зажигается огнем пророка, а «плюет на алтарь», где горит огонь жреца.

      В жизни Пушкин весь на людях, но в творчестве один.

      Ты – царь; живи один.

      Лермонтов обратно: в жизни – один, в творчестве идет к людям; пусть не доходит, но идет, пусть ненавидит, но не бесстрастен.

      Не для битв

      Мы рождены, —

      говорит Пушкин.

      Бывало, мерный звук твоих могучих слов

      Воспламенял бойца для битвы, —

      говорит Лермонтов. Поэт – кинжал, «спутник героя».

      Не по одной груди провел он страшный след

      И не одну порвал кольчугу.

      Созерцание, отречение от действия для Пушкина – спасение, для Лермонтова – гибель поэта, ржавчина клинка.

      Игрушкой золотой он блещет на стене,

      Увы, бесславный и безвредный…

      Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк,

      Иль никогда на голос мщенья

      Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

      Покрытый ржавчиной презренья?

      У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие к созерцанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание – к действию.

      На первый взгляд может показаться, что русская литература пошла не за Пушкиным, а за Лермонтовым, захотела быть не только эстетическим созерцанием, но и пророческим действием – «глаголом жечь сердца людей».

      Стоит, однако, вглядеться пристальнее, чтобы увидеть, как пушкинская чара усыпляет буйную стихию Лермонтова.

      И на бунтующие волны

      Льет усмирительный елей.

      В начале – буря, а в конце – тишь да гладь. Тишь да гладь – в созерцательном аскетизме Гоголя, в созерцательном эстетизме Тургенева, в православной реакции Достоевского, в буддийском неделании Л. Толстого. Лермонтовская действенность вечно борется с пушкинской созерцательностью, вечно ею побеждается и сейчас побеждена как будто окончательно,