Крест на чёрной грани. Иван Фетисов

видел. Да и не надеялся найти подходящую стоянку вроде зимовья, потому что знал – в отдалённых таёжных урочищах редкий охотник оставлял пристанище. Люди бывали здесь главным образом коротким путём, и потому он не поверил себе, когда почуял запах дымка. Опять обманулся Данила, как с трупом? Но вот что-то заподозрил и Чёртик, присел и весело тявкнул, насторожив морду в сторону от следа. Там седым пятном маячило строение. Теперь Данила не сомневался, что набрёл на зимовьюшко и что, видно, мертвец тот был его хозяином. Но и сейчас есть там душа живая!

      Данила с усилием открыл прихваченную льдом дверь и остановился на пороге, поражённый: за сколоченным из неоструганных досок столиком

      – Гришка. В зипунишке, без шапки, лицо потное. На столе – котелок, кружка, хлеб – одна целая коврига, другой – половина.

      – Данила… Севастьяныч? – Гришка сверкнул воспалёнными глазами, привстал, сунул за пазуху правую руку.

      – Сиди, Григорий, сиди. Ежели за ножом потянулся, то и это не надо… Не убивать тебя я пришёл. Какой из меня убивца?

      – Так че ж тогда?..

      – Да ничего, Григорий… Ежели встретились сызнова, так поговорим и разойдёмся. Двинемся по разным путям-дорогам, как и до этого двигались. Только вот последние двое суток мы вроде по одной тропе друг за другом поспеваем. Ты, как отправился со двора моего, не брал ничево?

      – Была котомка холщовая с хлебом.

      – Где же она?

      – По дороге оставил.

      Данила взял на изготовку берданку.

      – Хватит, Григорий. Поднимайся. Нож оставь… Выходи.

      – Куда? – повиновался Гришка. – На расстрел?

      – На улицу выйдем.

      Гришка, низко наклонив голову, шагнул через порог. Данила подвёл его к лошади, показал на привязанный к седлу холщовый мешок с краюхой хлеба.

      – Про этот мешочек ты говорил, Григорий?

      – О ём.

      – И ты привязывал его к седлу?

      – Я.

      – А где воровская поклажа?

      Гришка растерянно посмотрел на Данилу: дальше врать бесполезно, этого человека не проведёшь, упал на колени, взмолился:

      – Данилушка, пощади… Всё возверну, всё отдам – не лишай только жизни.

      – А кому нужна жись твоя пакостная? Отцу с матерью? Жене? Детям? Кому другим?..

      – Чё же теперь? Помирать? А-а, Данила Севастьяныч?

      – Что прикажу, то и сбудется. Сёдни я тут и судья, и исполнитель приговора. Вишь ту сосенку, правее зимовьюшки? Иди и становись к ней.

      – Сев-сть-ныч… Неужели у тебя сердца нету?

      – Для тебя, Гриха, нету… Одним гадом на земле будет меньше.

      – Я какой гад, Севастьяныч? Гад из гадов – атаманчик! Он толкнул меня! Его б в первую голову надо к сосне. Севастьяныч, смилостивься!

      Данила посмотрел на Гришку спокойным, уравновешенным взглядом, в нём Гришка видел неотступную решимость и покорился ей – сжав плечи, повернулся к сосне, однако Данила его окликнул:

      – Погоди малость, Григорий. Я позабыл