Крест на чёрной грани. Иван Фетисов

шеренгой, одна возле другой, теснились делянки, присели.

      – Да ты, оказывается, с подарком! – услышав стон протеза, настороженно посмотрел на меня Комарков.

      – С фронта редко кто возвращается невредимым. На то и война.

      – А при ходьбе почти незаметно, – удивился Комарков. – Удачно изладили.

      Комаркову вроде бы даже интересно видеть рядом фронтовика, да к тому же ещё старого товарища. В душе, возможно, он меня и жалел и хотел сказать, что при увечье я выгляжу прежним, только я по своему осмыслил его безобидные слова. Плохо быть подозрительным. А что поделаю с собою, если иначе пока не могу. Как иначе, когда в голове только за это чудное июльское утро, безоблачное и тихое, скопилось столь неясных тревожных дум, для другого всё это пустое, зряшное, а я слышу в себе какой-то немой протест, не могу с чем-то смириться. Смотрю на рядом сидящего Комаркова, а он представляется мне затенённым ивовыми кустами: чего выжидал, кого высматривал? Спрашиваю:

      – А ты что, Геннадий, перед тем, как встретиться, застрял в кустах? Дело какое было, что ли?

      Комарков выжал улыбку:

      – Бывает, посевы воруют, сподряд колосья срезают. Время такое тяжёлое…

      – Да ну!

      – Приходится караулить. Не понимают люди, что и для чего здесь посеяно.

      – И меня за воришку принял?

      – Да нет… Тебя-то просто не узнал. Я ведь не слышал о твоём возвращении. Ночью приехал из города, а чуть свет сюда – посмотреть.

      – Тоже воюешь?

      Комарков рассмеялся, отмашисто вскинул голову:

      – Вроде бы так выходит, воюем, Сань, с врагами… селекционеров.

      Я вздохнул облегчённо, вот ведь как, оказывается, подозревал совсем напрасно, без всякой причины, и не надо было волноваться, всё так, как и должно быть в жизни, – он, Комарков, наблюдал из-за кустов, не потому, что кого-то испугался, а хотел толком разобраться – собираются красть или нет драгоценные колоски, их и в самом деле надо оберегать, пока, как дитя, набираются сил. Вырвался вздох при воспоминании о «таёжной». Раз выбраковали, такова, видать, судьба, чем-то не вышла пшеница, так не стоять же за неё, бесполезную. Слышал от Иосифа Петровича не одну историю, когда сорта безжалостно вычёркивались потому, что на смену выходили лучшие, а нередко и тогда, когда сорт неожиданно выявлял какое-то негодное свойство.

      Не удивился неожиданному повороту в разговоре – Комарков позвал меня на берег Нии к Ефиму Тихоновичу по-землячески отметить моё возвращение.

      Уединяться куда-то большого желания не было. Какое веселье, когда всё вокруг неустроено!

      – Ты что, Сань, зазнался? Брезгуешь другом!

      – Да не могу же я… Вишь, здоровье-то какое!

      – Донесу на плече. Хватит силёнок. Шагать недалеко. Скатимся на берег Нии, тут рядышком. Местечко красивое. Ты знаешь.

      – И что там, на нийском берегу? – не сберёгся я от удивления.

      – Всё будет, что надо, – прицеливаясь, повёл бровью Комарков. – Здесь же не прифронтовая полоса – и свежая ушица найдётся, и горилки добудем. Скатерть-самобранку покличем.

      Пошли. Брёл я, чуточку, на полшага приотставая от Комаркова, и уже