Чокнутые детки. Ярослав Полуэктов

а другой стирая лапшу с ушей.

      Где ж ему бедному набрать столько бронзы на лошадь? А где взять народного героя-всадника? На коня уйдёт больше бронзы, чем на героя. А сам губернатор тобольский пока не герой, и на войну неохота, а на другого героя кроме себя денег совсем нет… Нет, нет и нет! Своим не хватает. И не будет хватать. Война с Америкой на носу. У чинца ширится глазной разрез на нашу землю. Мост надо строить через Тобол-Вонь-реку. А войны и мосты всегда в авангарде сметы. А к концу стройки мосты будто законно удлиняются в три раза. И арьергард и всю колонну тоже надо чем-то кормить. Такие-вот бухгалтерские дела в тмутараканских тюмениях.

      В Нью-Джорск Макарей приезжал редко: на самые-самые главные события семьи Полиевктовых. Дед – главный хранитель Тоболо-Тюменского Губернаторского Музея истории и естественных наук, а также владелец личной исторической коллекции преимущественно бумажного свойства. У него дома хранятся в порядке и беспорядке манускрипты, старинная переписка на бересте и бумаге, рукописи, староцерковные книги, узелковые и бусинные сообщения, иоганские – начиная с самого Типографа – шрифты.

      Буквально перед самой поездкой в Нью-Джорск, практически случайно обнаружился потерянный ключик от ящика коллекционного шкафа. Отомкнутый ключом ящик поначалу долго не вынимался. Дед трясанул шкаф. Битком заполненный ящик что-то высвободил внутри себя. И неожиданно почти целиком выскочил наружу. Пошатался, и, не дождавшись от деда сноровки, бухнул вниз. Вывалились, словно потроха из брюха, бывшие когда—то важными исторические бумаги, и разъехались по плахам. Не упал единственный предмет. Зацепился тесёмкой с печатями и покачивался на половине пути к полу пожелтевший, дранно-передранный, местами подклеенный, вскрытый давным-давно конверт с письмом премило свергнутой царевны.

      – Неспроста это, – решил тогда Макар Иванович, даже не подумав о грядущих последствиях. – Возьму-ка я его с собой, удивлю кузинку. Кузинка, так это никто иная, как родная Михейшина бабка Авдотья Никифоровна.

      Приехал. Поболтали о том, о сём.

      – Интересное письмецо, – сказала бабка, – повертя трухлявую бумажонку и посмотрев её на просвет. Понюхала: выветрились французские духи за триста лет (Софье обещали четыреста). – Пахнет заплесневелой бумагой. Больше ничем. Ожидала роз, фиалок… и не понятно ни черта. Тайнопись, пожалуй! Любопытно, да-а-а, любопытно.

      – Потому и привёз, голубушка, чтобы вас всех позабавить. Это письмо Софьи Голицыну в пору их ненасытной любви. До того писано, как он свою жёнушку по её желанию или согласию отрядил в монастырь. Там внизу датировано.

      – Любовное, что ли, значит, там? Я люблю про любовь. Дайте-ка почитать, – испросил присутствующий при том деле Михейша, и уверенно протянул жадную до сенсаций руку.

      – Как так можно сквернословить, – сердится бабка, – «люблю про любовь» – разве так можно выражаться!».

      – Прочитать? Ха-ха! Не сможешь! Вот же, взяла мышь кота за шиворот, чего надумал! Ну!? Слепой музыкант чтецом заделался!?