Кровь неделимая. Ольга Шульга-Страшная

адратный, как боксер-тяжеловес. И рыжеватые волосы были подстрижены очень коротко, как будто их обладатель готовился вступить на ринг. Между тем Власов медленно повернулся и внимательно осмотрел меня с головы до ног. Представляю, как жалко я выглядела: на фоне роскошного кабинета, стены которого были обшиты какой-то неизвестной мне породой дерева, рядом с немыслимо дорогим письменным столом, диванами и креслами, обитыми дорогой мягкой кожей стояло маленькое «нечто» в старом и тоже кожаном пальто. Разница, разумеется, была не в пользу моей «кожи». Пальто, правда, когда-то было финским, но по прошествии десяти лет даже финны не признали бы его своим. Оно изрядно потерлось и обвисло, но кроме него у меня из зимнего ничего не было. «И вообще, – отчаянно подумала я, – встречают по одежке, а провожают…»

      «Вот сейчас тебя и проводят!» – пристукнуло меня неотступное самолюбие.

      – Здравствуйте, Юрий Сергеевич, – решительно перебила я собственное отчаяние и сомнения.

      «Ведь для чего-то он меня позвал! Значит, знал обо мне нечто такое, что ему нужно позарез! И наверняка его не интересует моё пальто с облезлой опушкой!»

      «Так уж и позарез», – опять съехидничало самолюбие.

      «А ну тебя, не мешай!», – я отбивалась от него, как могла.

      – Здрасьте-здрасьте, – слегка улыбнулось вовсе не боксерское лицо. Оно было большим, но лоб высокий и красивый, и нос не расплющен, а глаза… вот глаза я рассмотреть не могла. Закрытые очками с тонированными стеклами, они только угадывались большими темными миндалинами. Губы, сказав «здрасьте-здрасьте», опять улеглись в узкую темную полоску.

      Власов поставил на журнальный столик большой стакан и открытую бутылку с минеральной водой.

      – Присядьте, – он сделал неопределенный жест рукой и сам тяжело плюхнулся в необъятное кресло с уютными и почти живыми кожаными складками на сгибах, – хотите воды?

      Я «некнула» и постаралась присесть на кончик заведомо мягкого дивана, но он все равно предательски провалился под моим в общем-то небольшим весом. Провалился и проглотил. Я сидела в нелепой позе с задранными коленками и отчаянно понимала, что моя финская кожа выглядит старой заплаткой на фоне этого проклятого дивана.

      – Хотите снять пальто? – запоздало поинтересовался хозяин кабинета.

      – Нет, – завопила я, на миг представив, что и мой костюм, который я называла просто «другой» – как у Тома Сойера были выходными «те другие брюки», – будет выглядеть еще несчастнее моего пальто, – спасибо.

      – Как хотите, – равнодушно ответил Власов.

      Мы сидели друг против друга, и невозможно было представить более нелепой картины. Один из богатейших людей России задумчиво рассматривал неудавшуюся журналистку, очумевшую от нищеты и собственных непримиримых принципов. И я, запоздало паникуя, ждала момента, чтобы набраться духу и сказать, что, мол, недоразумение вышло, что вы, мол, ошиблись, господин Власов, и я уж пойду к себе домой, ладненько? Но от этого лакейского «ладненько» совсем не ко времени опять проснулось мое самолюбие:

      – Вы что-то хотели от меня? – спросило самолюбие вместе со мной, – зачем я вам понадобилась? Извините, у меня мало времени, и я хотела бы знать, зачем я здесь!

      Вот это да: «Она хотела бы знать! Ну, мать, ты и выдала!», – я чуть не сомлела от собственной наглости. Это у меня-то нет времени, у меня, сто лет безработной! А у него, значит, этого времени завались!

      – Извините, э-э-э…

      – Евдокия Матвеевна!

      – Да, конечно, – его речь почему-то казалась мне странной: он непривычно для собеседника как будто смаковал каждое слово, прежде чем его произнести, – я хотел обратиться к вам с просьбой.

      «Он – ко мне? С просьбой? Да он что, издевается, что ли? Что я могу для него сделать? Да ему нужно только шепнуть – тут же сотня журналистов из самых-рассамых издательств и агентств сбежится!»

      – Я догадываюсь о вашем смятении, поэтому поясню сразу. Я ведь не случайно хочу обратиться с просьбой именно к вам. Я знаю: вы пять лет без работы. И еще я знаю, что ни одно мало-мальски серьезное издательство не возьмется печатать ваши репортажи. – Он мельком посмотрел в мое лицо, но успел заметить, что я самолюбиво поджала губы. – И не храбритесь так передо мной, Дунечка, не стоит, я знаю о вас все.

      Лучше бы в его голосе звучал яд, чем снисходительность. Снисходительности и жалости я не прощала никому! И все-таки я смогла пискнуть только одно:

      – Я вам не Дунечка! – почему-то мне захотелось дослушать этого монстра, эту акулу капитализма, который вообразил себе, что кому-то позволено «знать обо мне все!».

      – Извините, Евдокия Матвеевна, просто мне приятно было произнести старинное русское имя! Это такая редкость в наше время!

      Еще бы не редкость! У кого еще папаша в день твоего рождения напьется как свинья и запишет тебя в сельсовете Дуней! У него, видите ли, тетку любимую Дуней звали! Сто лет назад, еще при царе Горохе! Кто сейчас называет своих дочерей Дуней там или Фросей?

      Пока