Старый Свет. Книга 3. Атташе. Евгений Капба

за что вас побили? – наконец спросила Изабелла.

      – За то, что имперец. Это даже забавно. В империи мне порой приходилось сталкиваться с агрессией потому, что я наполовину горец, а за пределами империи потому, что имперец. Для наших мигрантов это будет интересный опыт: сейчас они все горцы.

      – Что вы имеете в виду? – склонила голову набок она.

      – В остальной империи всегда было принято считать горцев жуткими ретроградами, традиционалистами, воинственными дикарями, обладающими специфическим кодексом чести, помешанными на своих семьях, оружии и малой родине… В столице или в Мангазее проучить южан считалось делом чести, и потому потасовки между шовинистами и людьми из диаспоры случались довольно часто.

      Изабелла Ли белозубо улыбнулась:

      – Вы ведь сейчас описываете типичного имперца! Мы все так думаем о вас!

      Я ухмыльнулся:

      – И всем наплевать, сколько у имперца высших образований, какого он происхождения и какую партию поддерживает, да? Традиционалист, милитарист, шовинист, твердолобый реакционер… Каково нашим диссидентам, представляете? Они всю жизнь боролись с режимом, пописывали злобные статейки в газеты, ненавидели империю и выводили людей на демонстрации, а теперь в Альянсе или Арелате, и в Сипанге тоже, если я вас правильно понял, могут выловить в подворотне и отоварить только за то, что ты из империи! – Я шмыгнул разбитым носом, снова вызвав улыбку Изабеллы.

      Самому мне вдруг стало не до улыбок – возникло ощущение опасности. Оно табуном мурашек спустилось по затылку, спине до копчика, и я весь напружинился и осмотрел нашу секцию. Все были на местах и вроде как заняты ужином. Только Веста чуть привстал со стула, сделал стойку. Его ноздри трепетали, как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. Тоже почувствовал?

      На сцене Юсси Густавсон заливался соловьём. Он взял особенно долгую ноту, жующие зрители оторвались от своих тарелок, музыканты замерли в драматической паузе…

      Вдруг свет погас, все разом завопили, раздался хрустальный звон разбитого бокала, грохот падающей мебели, топот множества ног и зычный голос капитана Шиллинга:

      – Спокойствие! Сейчас всё будет в порядке! Оставайтесь на своих местах!

      Я и не думал вставать со своего места, разве что сунул руку в карман и сжал ребристую рукоять револьвера. По всему выходило – чуйка меня обманула, угрожали на сей раз не мне. А кому?

      – Какой кретин полез в щитовую? – яростно гремел капитан. – Убью мерзавца!

      Все наконец замолкли, и в тишине раздались щелчок рубильника и гудение генератора. Публика зашевелилась, загомонила. Изабеллы рядом со мной уже не было – её платье мелькнуло где-то у сцены. Веста стоял посреди нашей секции и смотрел куда-то в угол. Я проследил за его взглядом и беззвучно выматерился.

      Единственный, кто не возмущался отключением света, никуда не бежал и не возвращался к еде, был Йозеф Гёрлих. Он сидел за своим столиком, прислонившись к стене, и был смертельно бледен и мертвецки спокоен. Потому, что в горле