Рассказ о семи повешенных. Леонид Андреев

сказала, что меня надо вешать.

      – Какая такая она? – густо, басом, спросил председатель, читавший приговор.

      Все улыбнулись, пряча улыбки под усами и в бумагах, а Янсон ткнул указательным пальцем на председателя и сердито, исподлобья, ответил:

      – Ты!

      – Ну?

      Янсон опять обратил глаза к молчащему, сдержанно улыбнувшемуся судье, в котором чувствовал друга и человека, к приговору совершенно не причастного, и повторил:

      – Она сказала, что меня надо вешать. Меня не надо вешать.

      – Уведите обвиняемого.

      Но Янсон успел еще раз убедительно и веско повторить:

      – Меня не надо вешать.

      Он так был нелеп со своим маленьким, сердитым лицом, которому напрасно пытался придать важность, с своим протянутым пальцем, что даже конвойный солдат, нарушая правила, сказал ему вполголоса, уводя из залы:

      – Ну и дурак же ты, парень.

      – Меня не надо вешать, – упрямо повторил Янсон.

      – Вздернут за мое почтение, дрыгнуть не успеешь.

      – Ну-ну, помалкивай! – сердито окликнул другой конвойный. Но не утерпел сам и добавил: – Тоже грабитель! За что, дурак, душу человеческую загубил? Вот теперь и повиси.

      – Может, помилуют? – сказал первый солдат, которому жалко стало Янсона.

      – Как же! Таких миловать… Ну, буде, поговорили.

      Но Янсон уже замолчал. И опять его посадили в ту камеру, в которой он уже сидел месяц и к которой успел привыкнуть, как привыкал ко всему: к побоям, к водке, к унылому снежному полю, усеянному круглыми бугорками, как кладбище. И теперь ему даже весело стало, когда он увидел свою кровать, свое окно с решеткой, и ему дали поесть – с утра он ничего не ел. Неприятно было только то, что произошло на суде, но думать об этом он не мог, не умел. И смерти через повешение не представлял совсем.

      Хотя Янсон и приговорен был к смертной казни, но таких, как он, было много, и важным преступником его в тюрьме не считали. Поэтому с ним разговаривали без опаски и без уважения, как со всяким другим, кому не предстоит смерть. Точно не считали его смерти за смерть. Надзиратель, узнав о приговоре, сказал ему наставительно:

      – Что, брат? Вот и повесили!

      – А когда меня будут вешать? – недоверчиво спросил Янсон.

      Надзиратель задумался.

      – Ну, это, брат, придется тебе погодить. Пока партию не собьют. А то для одного, да еще для такого, и стараться не стоит. Тут нужен подъем.

      – Ну, а когда? – настойчиво спрашивал Янсон.

      Ему нисколько не было обидно, что одного его даже вешать не стоит, и он этому не поверил, счел за предлог, чтобы отсрочить казнь, а потом и совсем отменить ее. И радостно стало: смутный и страшный момент, о котором нельзя думать, отодвигался куда-то вдаль, становился сказочным и невероятным, как всякая смерть.

      – Когда, когда! – рассердился надзиратель, старик тупой и угрюмый. – Это тебе не собаку вешать: отвел за сарай,