Не случайно. Виктор Подгорский

в нем еще не растворился.

      Все было как обычно. Как всегда.

      Младенец грудь сосал и пар клубился.

      Но было и отличие – звезда.

      И те, кто на пороге объявился.

      сегодня на исходе дня недалеко от пыльной Галилеи

      «Февраль. Вода чернеет. Слякоть…»

      Февраль. Вода чернеет. Слякоть.

      И темнота в глазах стоит.

      Зимы израненая мякоть

      землей чернеющей саднит.

      Весна себе уже упрямо

      в сугробах пролагает путь.

      От авитаминоза пьяный

      плетешься рысью как-нибудь.

      И тишину клюют уж птицы,

      хотя до песен далеко.

      Зима бездонные глазницы

      вперяет в лужи глубоко.

      Грачи слетелись тучей чёрной,

      рыдать уже давно нет сил,

      но рвутся все стихи из горла,

      которые не сочинил.

      «Провалился в яму календаря…»

      Провалился в яму календаря.

      Пытался выбраться. Цеплялся за трудодни.

      Пытался найти в них тот, который…

      Но, вот незадача, чем выше, тем все они

      живей становились, иначе – плохой опорой.

      Закладки ставил, вбивал крюки,

      иначе сказать – закрывал гештальт,

      но сделать их мертвыми было бы не с руки,

      поэтому вновь срывался и плюхался на асфальт.

      Рубил ступени. Порода была тверда.

      Не поддавались упрямо былые дни,

      пока на помощь ему не пришла вода,

      и не утекли вслед за нею песком они.

      Песок засыпал по горло и ел глаза,

      сушил его кожу. Вода превратилась в пар.

      Но ветер помог и унес весь песок назад,

      и стал человек свободен, хотя и стар.

      Вода источила камни, а ветер унес песок,

      жар выпарил воду, осталась соль.

      Соль съел он с теми,

      с кем был от смерти на волосок.

      Одно ему оставалось от трудодней.

      Сохранилась боль.

      «Читал иероглифы сосен…»

      Читал иероглифы сосен

      на снежных страницах холмов.

      Мне вспомнилось Болдино, осень,

      те листья и груда томов.

      Вязь листьев на небе глубоком

      звучит обреченно.

      Читай о них в прописях бога

      на белом и черном,

      на письменных глыбах гранита,

      на камне убогом.

      Никто тех листов не читает

      у бога.

      «Дождь-бисер насквозь пронизал мешковину небес…»

      Дождь-бисер насквозь пронизал мешковину небес,

      Под нею деревья, красны как созревшие фрукты.

      Листвой салютует далекой зиме умирающий лес,

      лишь веток и ветра услышишь

      едва замирающий стук ты.

      Последние утки уже покидают распадки холмов,

      в пруду леденеющем знак расставанья читая.

      Сидишь у окна и мараешь бумагу на груде томов,

      а птицы все кличут тебя, до поры улетая.

      Печальнее нет