Петербургские трущобы. Том 1. Всеволод Крестовский

занимали извозчики, которые днем очень любят посещать «Ерши» и там чаепийствовать. Двор ершовский, где помещается несколько пойловых колод, в течение дня, то есть пока не начнет смеркаться, постоянно занят извозчичьими клячами и загроможден то дрожками, то санями – смотря по времени года. Клячам этим извозчики задают корму и пойла, а себя – «по-малости чайком побалывают». В этом втором углу господствовали трезвость, «кипяточек» и до багровости распарившиеся чайком физиономии.

      Тут уже был слышен свой особый говор.

      За одним столом сообщали, что Игнатку в часть взяли, а Парфену-дяде офицер, в кипажу ехамши, колесо отшиб, а намеднись у одного извозчика лошадь с дрожками мазурики угнали – только что отвернулся, а они и угнали, проклятые; хозяин теперь вычитать, поди-ка, станет, а дома-то, в деревне, может, и голодно, и холодно. И начинается по этому поводу разговор про распроклятую жизть извозчичью, питерскую. За другим же столом идет беседа такого рода:

      – Ты хозяину как отдаешь? поди-кося, всю выручку? – спрашивает плутоватая харя извозчика из тертых калачей у извозчика еще не тертого, двенадцатилетнего мальчишки.

      – Известно, всю! а то как же? – отзывается детским голосенком этот последний, с тяжелым переводом духа, неистово втягивая в себя с блюдца струю горячего чая.

      – Эх ты, михря!.. всю! – презрительно подхватывает первый. – Пошто же всю отдавать? Ты бы себе каку часть оставлял!

      – Ишь ты – себе!.. а грех? – возражает мальчишка.

      – Ну так что ж, что грех? Не беда!

      – Эвося – не беда!.. как же!

      – А то беда? эка ты репа какая, паря, как я погляжу! В грехе на духу покаешься – и баста! На то и батька, значит, приставлен; а ты бы, по крайности, себе каку деньгу оставил…

      – А хозяин ругаться станет?

      – Так пошто ж тебе говорить ему, сколько выручки привез? Если ты, значит, целковый-рубь выездил, так отдавай семь гривен, а либо восемь гривен, коли уж почестнее захочешь. Вот так и вертись на этом.

      – Да я не умею…

      – Не умеешь? а наука на что? Ставь пару чаю – так разом научу!

      И мальчишка точно ставит пару чаю и начинает первые шаги своего развития на поприще столь занимательной науки.

      Остальную публику составляли два-три дворника, несколько солдат, которые проникали сюда задними ходами, так как с наружных пускать их было строго запрещено, да две-три темные личности, из коих одна, в порванном, истертом вицмундире, углублялась в чтение полицейской газеты.

      Нравственное чувство Бодлевского, не искусившегося еще в сладости познания различных трущоб житейских, начинало уже давить и сосать что-то боязливо-неприятное. Ему все казалось, будто кругом его сидят воры и мошенники, может, и убийцы даже; а воображение помогало разрисовывать все это более мрачными красками, хотя обстановка этой комнаты была не более как обстановка каждой харчевни. Сознание, что и сам он идет на рискованное дело, и эта неизвестность, где и с кем он, и как все это кончится; потом неотступное,