Конь вороной. В. Ропшин

растаял на мостовой и смешался с желтым песком. Бурая грязь налипает на сапоги, липнет в руках кубанка. Священник вяло бормочет: «О мире всего мира и о спасении душ наших Господу помолимся…», и Федя в мокрой шинели тянет вместо дьячка: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…» Уланы крестятся. Многие стоят на коленях. Один Егоров остался дома. Он согрешит, если будет молиться с нами: мы «нехристи» и «еретики».

      12 ноября.

      Входит Вреде. Он взволнован. Голос его дрожит:

      – Юрий Николаевич, что же это такое? Я больше так не могу. Что мы, погромщики, в самом деле?… Вы знаете, что случилось?

      – Что?

      – Жгун застрелил еврея.

      – Из-за чего?

      – Из-за денег.

      Ротмистр Жгун – храбрый и исполнительный офицер. Но он грабитель. Он не говорит «ограбил» или «украл», а говорит «покупил» шубу, «покупил» кольцо, «покупил» сапоги. Это же слово повторяют за ним и уланы. Пока не было крови, я закрывал поневоле глаза. Но сегодня дело другое. Я выхожу на крыльцо.

      – По коням!

      Федя подает мне Голубку. Я трогаю ее шагом к первому эскадрону. Впереди на высоком, сером в яблоках жеребце ротмистр Жгун. Я узнаю высокого жеребца: он взят в бою у красного офицера.

      – Ротмистр Жгун!

      – Я.

      У него добродушное, красное, с рыжими усами лицо. Ему лет 40. Он из вахмистров царской службы.

      – Вы убили еврея?

      – Так точно.

      – За что?

      – Да ведь жид, господин полковник…

      – Я спрашиваю: за что?

      Он побагровел, но не произносит ни слова. Я говорю трубачу:

      – Трубач, за что ротмистр Жгун застрелил еврея?

      Трубач потупился: боится начальства. Но я настаиваю:

      – Я приказываю тебе. Отвечай.

      – За часы, господин полковник.

      – Вы слышали, ротмистр Жгун?

      Он молчит. Он «ест» меня по-солдатски глазами… Тогда я говорю:

      – Расстрелять.

      Я поворачиваю Голубку. И я не вижу, но знаю, что Егоров и Федя уже стаскивают его с седла и ставят тут же, у поповского дома, к стене. Я жду. Я жду недолго. Трещат два выстрела. Я командую:

      – Справа по три. За мной! Шагом… ма-арш!

      13 ноября.

      Я помню: я познакомился с Ольгой случайно. Я шел по Петровскому парку. Был один из тех хромоногих дней, когда тревожит ненужная память и не смываются «печальные строки». Я встретил девушку. Она спросила дорогу. Мы долго шли рядом. Я молчал. Я молчал потому, что мне было жутко – жутко моей сердечной тоски. А потом… Потом я наклонился к ней и взял ее руку. Но она посмотрела мне прямо в глаза так доверчиво и так ясно, что я смутился. И в смущении зародилась любовь.

      14 ноября.

      Просека. Лесная дорога. Кругом густой и частый, дремучий бор. Не скрипнет ель, не дрогнет подгнивший сучок, не хрустнет, падая, ветка. Пофыркивают негромко кони, и гулко и ровно постукивают сотни копыт. Изредка Федя, закуривая, чиркает спичкой. Изредка я вполголоса говорю: «Под ноги налево… Под ноги направо…», и взводные повторяют мою команду.