Сатурн, Змея и Амариллис. Александр Зайцев

етил, что и сама она тоже подготовилась – сегодня её длинные волосы были стянуты на затылке в аккуратный высокий хвост. К окружающему нас запаху растворителя и масляных красок примешался едва уловимый аромат желудочного сока. Закончив, девушка невозмутимо выпрямилась, приводя в порядок свою чуть смявшуюся одежду и вместе с тем поворачиваясь спиной к холсту. Мы были знакомы слишком давно, чтобы стесняться подобных вещей, а с другими о них не распространялись. Жуткая судорога, сводившая её хрупкие плечи всего несколько мгновений назад, сменилась изяществом безупречной осанки. Мягкий кивок головы в ответ на предложенный мною чистый платок. Держа белую ткань в протянутой руке, на краткий миг я ощутил прохладное прикосновение её тонких пальцев.

      – Отца бы точно хватил удал, узнай он об этом.

      – В таком случае, я рад, что мы проявляем внимание к его здоровью и ничего не рассказываем о подобных казусах. Вижу, тебе понравилась моя новая работа?

      – Похоже, ты счёл за мою похвалу содержимое того ведра…

      Её губы ещё прикрывал мягкий ситец, но лицу уже возвращался здоровый цвет. Девушка приходила в себя довольно быстро.

      – Естественно. Ты ведь знаешь, меня ранит лишь равнодушие, а отвращение – эмоция столь же далекая от него, как и восхищение. Вызвать в сердце человека волнение подобной силы – настоящее счастье для художника и цель всякого искусства.

      Её взгляд, точно прибрежная волна, прокатился вверх по моему лицу, задержавшись на уровне глаз не дольше, чем длится вздох, отхлынув затем обратно к полу. И был такой же синий. Эми всегда так делала, когда пыталась понять, всерьёз я или шучу. Будто надеялась отыскать на самом дне моих зрачков ту дверцу, что ведёт внутрь черепа, к истинным мыслям. Я верил в то, что говорил.

      – Знаешь, Адам, хоть мы и знаем друг друга с пелёнок, но я признаюсь, что совсем тебя не понимаю. В особенности твоё творчество. Я нахожу прекрасное в простоте, в несовершенстве. Твои же картины сплошь наполнены гротеском и неясным мне стремлением к какому-то искажённому, нечестивому идеалу. Такое чувство, будто ты хочешь взрастить прекраснейшую из роз, но не в саду, где ей самое место, а на разрытой могиле, среди червей и останков. И сам цветок к тому же желаешь видеть покрытым язвами.

      С моего лица соскользнула нечаянная улыбка. Полупрозрачным движением руки девушка уложила пшеничную прядь волос, падавшую ей на лоб.

      – Как и всегда, ты читаешь мои стремления, словно открытую книгу, хоть и утверждаешь обратное. Всё так – изображая портрет, я предпочту беззубый оскал на лице прокажённого невинной улыбке чистейшей из дев. Я хочу выковать добродетель из сплава грехов, вылепить красоту из массы уродства. Хочу также, чтобы ты, наконец, перестала смотреть лишь на меня и обратила внимание на свои собственные таланты. Тебе следует попробовать себя в поэзии или прозе, которые ты так любишь. Не первый раз я замечаю твоё умение так ловко выражаться метафорами, хоть ты и не считаешь себя при этом человеком пера.

      Я вовсе не преувеличивал. Свою любовь к чтению она унаследовала от отца, собравшего к моменту рождения дочери внушительную библиотеку. Пыль бесчисленных страниц витала в воздухе её детских воспоминаний. Но и теперь не требовалось проявлять чудес наблюдательности, чтобы по временам замечать, как из её повседневной сумочки торчит книжный корешок.

      – Нет, не думаю, что такой пустяковой черты достаточно, чтобы стать поэтом. К тому же моя душа слишком беспечна, а честолюбие слишком ничтожно, чтобы идти по пути искусства.

      Склонив голову набок, я помедлил с ответом.

      – Насчёт души я вполне понимаю. Дитя человеческое рождается в телесных муках и потому кричит – творец же рождается в страданиях душевных и потому созидает. И так же, как доктор пускает кровь больному, чтобы облегчить недуг, творец путём внутренних терзаний источает из себя искусство, дабы успокоить душу. Но честолюбие? Не все произведения создаются, чтобы снискать похвалы и признания. Я бы даже сказал, что такой подход как раз и является самым надёжным способом потерпеть неудачу.

      – И тем не менее ты каждый раз зовёшь меня к себе, чтобы я стала свидетельницей твоих новых работ. Тебе доставляет удовольствие видеть, как я на них реагирую, ты ждёшь этого с предвкушением. Любому искусству нужен зритель, ведь творец не может самолично провозгласить своё детище шедевром – этим словом его должен окрестить кто-то другой, тот, кто смог узреть в нём подлинное величие. Поэтому я верю, что смысл творчеству придают обе стороны – как сам создатель, так и тот, на чей суд отдаётся готовое произведение. Без создателя не появится творение, без свидетелей – мир не признает его существования. Мне кажется, связующим звеном здесь и выступает честолюбие – оно побуждает творца обращать взоры посторонних на плоды своих трудов.

      Лазурь робеющего взгляда плескалась на моём лице, пока руки Эми в беспокойстве перебирали складки её одежд. Не развитое для долгих бесед, её слабое дыхание нуждалось в коротком отдыхе.

      – Я не ищу признания со стороны других людей, мне тягостно излишнее внимание. А раз и сердце моё к тому же не знает страданий, мне нет никакой нужды воплощать то, что я могу молча носить у