Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары. Вернер Херцог

хотя прежде никогда не садился даже на лошадь. И выступал я тогда под сценическим псевдонимом Эль-Аламейн, потому что никто все равно не мог правильно произнести мое имя и для простоты все называли меня Эль-Алеман, то есть «немец». Но я настоял на прозвище Эль-Аламейн, потому что на каждом представлении меня на потеху публике подвергали изрядной трепке, словно бы в память о поражении Германии в пустынях Северной Африки. И каждую субботу, глядя на меня, можно было любоваться этим поражением вновь и вновь – а вернее, тумаками и травмами, которые я то и дело притягивал к себе…

      Всего через две недели после моего рождения столица движения, Мюнхен, подверглась одному из первых воздушных налетов. Моя мать обитала тогда в маленькой мансардной студии на Элизабетштрассе, 3, в центре города. Тринадцать лет спустя мы въехали в пансион в том же доме, этажом ниже: там-то я впервые и узрел буйного Клауса Кински во время его фирменного приступа ярости. Но в 1942 году, задолго до того, как включилась моя память, многие дома поблизости были сровнены с землей, да и тот дом, в котором я только-только начинал жить, здорово пострадал. Однажды мама нашла меня в кроватке под толстым слоем битого стекла, кирпичей и щебня. Я остался цел и невредим, но она тогда в ужасе спешно покинула город, схватив в охапку нас с братом Тильбертом, и устремилась в Захранг – самый отдаленный уголок Баварии, узкую горную долину на границе с Австрией. Там я и вырос. Моя мама знала несколько человек оттуда и через них нашла нам жилье на хуторе Бергерхоф за деревней – не на самой ферме, а в крошечном строении рядом, в так называемом «стариковском наделе», куда, по баварскому обычаю, отселяется пожилая крестьянская пара после того, как передаст ферму старшему сыну. Мы жили в подвале, а над нами расквартировалась семья беженцев из Хамельна, что на севере Германии.

      О моем отце и его предках я еще расскажу. А сейчас начну с семьи моей матери – Стипетичей. Родом они были из Хорватии, изначально – из далматинского Сплита, правда, позднее переселились в Загреб, еще в те времена, когда он назывался Аграм. В XIX веке мои предки занимали там высокие административные и военные должности, а дед, которого я, правда, не знал, потому что он умер, когда матери едва исполнилось восемнадцать, был даже майором генштаба при Габсбургах. Если верить ее рассказам, он был склонен к странным шуткам, доходившим до сюрреализма, абсурда. Два года он провел в Ускюбе, нынешнем Скопье, и все это время носил только одну перчатку. Позднее, уже в Вене, в кафе, он как-то снял офицерские перчатки и, ко всеобщему удивлению, показал официанту две совершенно разные кисти рук – одну сильно загорелую, другую белоснежную. Словно бы из какого-то бунтарского чувства он, бывало, в парадной форме играл в стеклянные шарики с уличными мальчишками и вообще то и дело совершал неуместные для военного поступки. Хорватская ветвь моей семьи была настроена националистически и желала, чтобы Хорватия обрела независимость от сдвоенной Австро-Венгерской монархии. Подобные устремления позднее вылились в фашизм. При поддержке