Гончие Бафута. Зоопарк в моем багаже. Джеральд Даррелл

замер, и, охваченный воспоминаниями, он облизнул губы.

      Охотник уставился на меня и переступил с ноги на ногу – он явно хотел что-то сказать.

      – Ты что хотел?

      – Маса хочет идти тот место, про который Фон говорить?

      – Да. Мы пойдем завтра же утром.

      – Да, сэр. Чтобы поймать этот добыча, надо много-много люди, маса. Этот добыча, он сильно быстро бегать.

      – Ну что ж, пойди скажи всем, что мы завтра идем на охоту.

      – Да, сэр.

      Но он все стоял и переминался с ноги на ногу.

      – Ну что тебе?

      – Маса, я еще нужный?

      – Нет, мой друг. Иди назад в кухню и допивай свое вино.

      – Спасибо, сэр, – сказал он, широко улыбнулся и исчез в полумраке веранды.

      Скоро Фон собрался уходить, и я проводил его до дороги. В конце двора мы остановились, и он улыбнулся мне с высоты своего огромного роста.

      – Я уже старый, – сказал он. – Я очень много уставать. Если я не был старый, я пойти с тобой на охота завтра.

      – Неправда, друг мой. Ты совсем не старый. Ты очень сильный. У тебя еще много силы, больше, чем у твоих лучших охотников.

      Он усмехнулся, потом вздохнул.

      – Нет, мой друг, ты сам говорить неправда. Мой время прошло. Я очень много уставать. Я иметь много жены, от них очень много уставать. Всегда дело, всегда заботы с один человек, с другой человек, и я очень много уставать. Бафут – большой место, много люди. Когда много люди – много забота.

      – Что верно, то верно. Я знаю, хлопот у тебя много.

      – Правда, – сказал он, и тут глаза его озорно блеснули. – Бывает, я иметь хлопоты с полицейский чиновник, вот тогда я совсем-совсем много уставать.

      Он пожал мне руку и, посмеиваясь, двинулся через двор к себе.

      На следующее утро мы отправились на охоту за даманом – я, четверо Гончих Бафута и пятеро домочадцев Фона. Первые две-три мили наш путь лежал через возделанные поля и мелкие фермы. Пологие склоны холмов были все перекопаны, жирная красная земля сверкала в лучах утреннего солнца. Кое-где поля были уже засеяны и посевы созрели; мы видели пушистые кусты маниоки, ряды маиса, где каждый золотистый початок машет на ветру светлой кисточкой тончайших шелковых нитей. На иных полях работали женщины, обнаженные до пояса, они разрыхляли землю широкими мотыгами с короткой ручкой. У некоторых на спине привязаны были крохотные младенцы, но они, казалось, и не замечали этого привычного груза: так горбун со временем перестает замечать свой горб. Те, кто постарше, курили длинные черные трубки, и, когда они наклонялись, густые клубы серого едкого дыма обдавали им лицо. Самая трудная работа выпала здесь на долю молодых; они вскидывали неуклюжую, тяжелую мотыгу высоко над головой и с размаху вонзали ее в землю; блестящие от пота, гибкие тела мерно раскачивались в лучах солнца. Всякий раз, как мотыга входила в красную землю, женщины громко ухали от натуги.

      Мы шли через поля между женщинами, и они высокими, пронзительными голосами окликали нас, шутили, громко хохотали, ни на миг не прекращая работы и не сбиваясь с ритма. Разговор звучал очень странно, так как то и дело прерывался громким