Ведьмы Тихого Ручья. Колдовской сезон. Айла Дейд

не достигала сегодняшней фазы луны. Убывающий полумесяц. Раскаленный наконечник собирался угаснуть. Это могло произойти в любую минуту.

      Я опоздал – и признал это с усмешкой.

      Я не торопился, прогуливаясь по длинному коридору мимо любимого чайного столика Бабы Грир. Я случайно задел его ногой. Фарфоровая чашка, украшенная нежными цветами, упала на пол. Это была ее любимая чашка.

      – Bljersk! – Проклятие слетело с моих губ, и не прошло и секунды, как безжалостный, неодобрительный взгляд Валериана Бернетта впился в мои глаза. – Прошу прощения. Этого больше не повторится, nok’nok.

      Он знал, что я солгал. Nok’nok – прадед – Валериан был в курсе всего, что происходило в первом левом крыле замка – ведь прошло почти целое столетие с тех пор, как была установлена золотая рама с изображением его лица, написанного акварелью в несколько слоев.

      Я закатил глаза.

      – Хотя бы один раз сделай вид, что поверил мне.

      Я мог бы поклясться, что услышал его фырканье, доносящееся из коридора. Мои пальцы сомкнулись на прохладной латунной ручке двустворчатой двери, которая принадлежала давно забытым временам. Когда я открыл дверь, разговоры стихли. Каждая пара глаз в салоне была устремлена на меня.

      – Тираэль! – Моя мать поднялась с бархатного кресла с красной обивкой. Изящно и грациозно она выпрямилась, и кончики ее иссиня-черных волос коснулись пояса обтягивающих кожаных брюк. Эльсбет Бернетт излучала такую власть, что, казалось, вся комната пульсировала. – Где ты пропадал? Ты сводишь меня с ума! Однажды я все-таки оторву тебе голову.

      Усмешка на моих губах стала шире. Я подошел к приставному столику и взял пралине из фарфоровой чаши.

      – Умоляю тебя. Так часто ты расстраиваешься из-за того, что Кора и Арчи совершенно не похожи на тебя. – Небрежно прислонившись к каменному камину, я скрестил ноги и с вызывающим спокойствием принялся за обертку от шоколадных конфет. – Ты бы никогда не рассталась с единственным сыном, который унаследовал твою красоту, maë.

      Черты ее лица смягчились. На нашем языке «maë» было чрезвычайно ласковым словом, чтобы назвать матерей. Обычно им пользовались маленькие дети. Взрослым не хватало этой нежной черты характера. В этом мире царил естественный отбор, и чувствительное сердце являлось самой легкой жертвой в игре, именуемой безжалостной охотой.

      – Красота мимолетна, – сказала Кораэль. Она сидела на толстом персидском ковре, положив ногу на ногу, и соскребала средним пальцем черный лак с ногтя большого пальца. Моя сестра наклонила голову так, что концы темных волос коснулись ее скул. – Когда-нибудь ты больше не сможешь использовать свою внешность, чтобы оборачивать все в свою пользу. – Она подняла глаза. Черты ее лица сквозили холодным безразличием. Если бы прямая челка не закрывала лоб черной бахромой, то было бы видно, как одна из ее густых бровей высоко поднялась. – А потом ты приползешь к нам и попросишь, чтобы мы спасли твою задницу.

      – Я тронут твоим беспокойством.

      – Это не беспокойство.

      – Какое