Все хорошо. Мона Авад

нормально, Элли, – отзываюсь я. – Все хорошо. – И пытаюсь улыбнуться, но выходит неубедительно.

      Элли смотрит на меня своими всевидящими печальными глазами.

      – А на вид не скажешь, профессор Фитч.

      – Что ж, Элли, по правде говоря, я не в лучшей форме.

      – Вам больно? – Она задает этот вопрос так осторожно, словно он сам по себе способен ранить.

      Мудрая, чуткая Элли.

      – Просто старая травма. Еще с тех времен, когда я выступала на сцене, – отвечаю я. – Боюсь, я так от нее и не оправилась.

      – О, мне так жаль. – Она определенно не лжет. Опускает голову, и я вижу блеклые светлые корни ее выкрашенных в блеклый темный цвет волос. – Я могу вам чем-то помочь?

      Смотрит она на меня точно так, как, по моим представлениям, Елена должна смотреть на Короля Франции, предлагая ему исцелить его с помощью чудодейственной мази своего покойного отца. Или это была не мазь? Снадобье! А может, колдовство? Она искренне хочет помочь, но при этом желает получить взамен кое-что, кое-что невообразимое.

      Мне хочется сказать ей: «Элли, надеюсь, ты понимаешь, что я не даю тебе главные роли по единственной причине – из-за родителей этой сучки Брианы. Как бы мне хотелось, чтобы это ты играла Джульетту в прошлом сезоне. Ты была бы дивно хороша с этим сжигающим тебя печальным огнем и румянцем, всегда вспыхивающим при виде Тревора, нашего Ромео. Целых три месяца ты бы постоянно была с ним рядом. Три вечера в неделю ощущала его дыхание на своем лице. Вдыхала его мальчишеский мускусный запах. Смотрела в его прекрасные пустые глаза. Слушала его глупый звучный голос. Чувствовала, как близко его губы находятся от твоего непроколотого ушка, и все темные волоски на твоем бледном теле вставали бы дыбом. Он бы стискивал твои холодные руки в своих влажных жарких ладонях. А ты бы потом еще несколько месяцев, а то и лет вспоминала эти мгновения, когда мастурбировала. Перебирала бы их в уме, лежа в темноте, измученная уходом за больной злобной матерью, не понимающей, какое ты чудо. Как твой педагог, как – в некотором роде – вторая мать, я была бы счастлива дать тебе этот опыт. А не назначать тебя на роль кормилицы и смотреть, как ты жмешься на задворках сцены в безвкусной одежде служанки и гриме, благодаря которому кажешься пожилой женщиной. Оттеняешь великолепие Брианы/Джульетты. Глядишь на них с Тревором и задыхаешься от ревности и горя. Однако страдания очищают душу. Заставляют ее изнывать от боли. А боль, Элли, – это великий дар для актера. Тяжкое бремя, но и дар тоже. Она дает внутреннее содержание. Если, конечно, ты способна ее контролировать».

      Мне хочется сказать ей: «Ты моя истинная Елена».

      Но, конечно, я ничего подобного не произношу. А говорю просто:

      – Элли, ты знаешь что такое боль. И, надеюсь, понимаешь, что это дар. Ведь ты же начинающая актриса.

      Элли не знает, что сказать. Она явно не в своей тарелке. Сидит, уставившись на свои скучные черные брюки, словно надеется найти ответ где-то между складок ворсистой ткани. На шее ее болтается маленький дешевенький кулон в виде серебристой пентаграммы.

      – Спасибо, – шепчет она, уткнувшись взглядом в колени.

      «Просто