Прошлая любовь. Horacio Quiroga

ь ему, – сказал Моран, – чтобы он знал, что я приеду в любой момент, но даже в последний момент я не был уверен, что он приедет. А здесь, Аурелиана, никаких новостей?

      – Ни одного, сэр. Муравьи, только…

      – Мы поговорим об этом позже. А сейчас приготовь мне ванну. Вот и все.

      – Но разве вы не собираетесь поесть, сэр? У нас ничего нет, но Эстер может пойти в кегельбан?

      – Нет, спасибо. Только кофе, в любом случае.

      – У нас нет кофе.

      – Тогда дружище. Не волнуйся, Аурелиана.

      И коротко свистнув одной из девушек, свист, резкость которого скрашивала дружелюбие глаз, Моран указал на свой саквояж, оставленный на брашпиле, и стал ждать возвращения Аурелианы с ключами от шале.

      Он не был там уже два года. Его маленький домик из обожженных камней, его мастерская и ярко-красный цвет самого песка производили на него неприятное впечатление. Когда он стоял спиной к двери, облупившейся за два года солнечного света, это впечатление становилось все сильнее и сильнее, пока не стало почти угнетать его одиночеством под огромным сырым и безмолвным небом, окружавшим его. В полдень в Мисьонесе на пейзаж льется слишком много света, чтобы он приобрел определенный цвет.

      Аурелиана и ключи наконец-то прибыли.

      – Вы открывали двери время от времени? -спросил Моран.

      – Да, сэр, каждый месяц. Мы выносили одежду на улицу и забирали ее, пока не выпала роса. Нас беспокоили протечки. Их три или четыре, как вы помните, сэр.

      – Да, я помню… -ответил Моран.

      Оставив чемодан, он вошел в дом и открыл окна. Солнце залило комнаты с такой резкостью, что можно было подумать, что одиночество вещей, внезапно удивившись, только что что-то скрывало, предлагая теперь совсем иной аспект, чем тот, который оно сохраняло мгновение назад.

      Моран с бесстрастным видом осмотрел все вокруг. Аурелиана, стоявшая в дверях с брелоком в руке, стояла неподвижно и просила девушек не издавать ни звука. Но ее работодательница только что сказала ей, что тоже не будет пить мате, и она вышла, сопровождаемая отрядом своих босоногих мальчиков.

      II

      Моран хотел переодеться, но он также хотел побыть один.

      Миссии! Он покинул ее, полагая, что не вернется в течение многих лет. И вот, едва прошло два года, он вернулся, не дождавшись никого, даже самого себя. Его глаза все еще блуждали по дому. Это был его дом: он знал это очень хорошо. И то, что действительно собралось в углах, когда Моран внезапно просветлел, было призраком его счастья.

      Хотя в последние дни его пребывания здесь спальня преобразилась, его глаза, ведомые памятью, всегда видели двуспальную кровать на том месте, где пол теперь выглядел очень вымытым. И если на нем не оставалось следов его шагов, он хорошо знал, что если закроет глаза, то сможет, не пропуская ни миллиметра, проделать то путешествие, которое сто раз за ночь спасало последние дни болезни его жены.

      Нельзя сказать, что Моран пережил тогдашнее мученичество, ибо боль не бьет безжалостно по самым острым граням сердца. Любовь Морана отдала свою дань времени и больше ничего ему не должна. Что, казалось, сохранил дом, чтобы вышвырнуть его навстречу ей, как только стало светло, так это глыбу воспоминаний, прикрепленную к каждой двери, к каждому гвоздю в стене, к каждой половице. Они возникли сейчас, но не для того, чтобы раззадорить его душу, а чтобы напомнить ему, одновременно и фотографически, о его великих часах боли.

      Моран познакомился с природой только к тридцати годам. Но подобно тому, как человек открывает в себе художественное призвание перед картиной, Моран открыл в себе природное призвание жить на свежем воздухе, не стесняясь глаз, шагов и совести.

      Он без труда оторвался от городской жизни и поселился в Мисьонес, чтобы выращивать мате, не столько из надежды на прибыль, сколько из потребности действовать. Он реализовал свои амбиции к богатству, заработав то, что ему было нужно, чтобы быть свободным, и ничего больше.

      Пока строился его маленький каменный дом, он уехал на несколько месяцев в Буэнос-Айрес, откуда вернулся женатым, чтобы открыть свое шале. Моран не мог бы выбрать более очаровательную и непостижимую маленькую женщину для жизни, которую он вел и любил превыше всего. Их брак был почти гипнотической идиллией, в которую он вложил всю свою любовь, а она – всю свою отчаянную страсть. Кроме этого, между ними не было ничего общего. И, как это обычно бывает в роковых предсказаниях судьбы, она оборвала эту идиллию всего через год после того, как завязала узел.

      Когда Лусила забеременела, Моран решил отвезти ее в Буэнос-Айрес или хотя бы в Посадас. Какие ресурсы могло предложить такое место, как Ивирароми, где местные акушерки говорили только на гуарани и, после 150 лет изгнания иезуитов, молились "Аве Мария" на латыни!

      Люсила возразила. То, с чем ее муж столкнулся в своей грубой мужской жизни, она тоже могла бы преодолеть с помощью своей женской силы. Моран рассуждал, умолял – хотя был глубоко польщен мужеством Люсилы. Она сопротивлялась с энтузиазмом и верой, граничащими с испугом, и тут случилась беда. После двух недель