Крещенные кровью. Александр Чиненков

оживился, этой минуты он всегда ожидал с нетерпением. Его мечты повернуться на бок сейчас сбудутся! Как только Ивашка с «монашками» вернулись в избу, лоб Калачева покрылся испариной. Сам он вдруг оробел, не решаясь шевельнуть ни рукой, ни ногой.

      – Ну-ка, голубок, давай потихоньку, – сказал Сафронов и с помощью «сестер» начал осторожно помогать раненому.

      Аверьян, переборов слабость, медленно перевалился на левый бок и даже вымученно улыбнулся.

      Ивашка снова уселся на табурет и вздохнул с облегчением:

      – Вот и все. Делов-то…

      Сафронов еще некоторое время задавал Калачеву самые разнообразные и неожиданные по своей простоте вопросы. Тот отвечал рассеянно и невпопад, наслаждаясь, что наконец-то сменил гнетущую его позу.

      – А ты как на обочине дороги оказался? – допытывался «лекарь».

      – В обозе госпитальном ехал, – отвечал Аверьян.

      – Ты уже был ранен?

      – Нет, я служил санитаром при госпитале.

      – Так ты красный?

      – Нет.

      – Белый?

      – Я казак! Можа, слыхал о таких? А служил в армии Ляксандра Ильича Дутова!

      – Все понятно. Благодари судьбину, казак, што служба для тебя уже закончилася.

      Как только Ивашка замолчал и ненадолго задумался, Калачев сам принялся донимать его.

      – А хто вы? – спрашивал он.

      – Много будешь знать – скоро состаришься, – уклончиво отзывался Сафронов.

      – Видать, нездешние? Скоко гощу, а соседи так и не заходят…

      – Потому и не заходят, што я не велю.

      – Тады сами куды ночами шляетеся?

      – И об том обскажу, но тока малеха пожже. Покудова на ноги не встанешь. Вот тады и покалякаем всласть!

* * *

      Минула неделя.

      Как-то около восьми часов вечера Ивашка подошел к кровати Калачева и раздвинул занавески вокруг нее. Аверьян дремал. Сафронов присел у его изголовья и чуток подался вперед, разглядывая раненого.

      Видимо, почувствовав рядом с собой присутствие другого человека, Калачев открыл глаза. Удивленным взглядом он медленно обвел избу, словно возвращаясь в нее после долгого отсутствия. Ивашка молчал, давая ему время осмотреться и встряхнуться ото сна.

      – Избу щас свою зрил, – прошептал Аверьян. – Жану Стешу тожа зрил зараз. Детишек-сорванцов… Двое их у меня. Старшой Степка, малой Вася-Василек. Я было об них позабыл ужо из-за ран, а теперя… Теперя, видать, выздоравливаю я, не выходит из башки вона жинка с робятами. – Улыбнулся уже не так жалко, как раньше. – Как оне щас без меня? Поди горюшко мыкают. Обо мне ни слуху ни духу. Вот кады на ноги встану, зараз домой подамся. Истосковался я по семье, однако.

      Сафронов, хмуря брови, подметил, что голос раненого заметно окреп.

      – У тебя что, жана красавица и хозяйство справное? – спросил он, хитро щурясь.

      Почувствовав неладное, Калачев умолк. Затем попытался что-то сказать, но слова не шли к нему. Он внимательно вгляделся в лицо Ивашки: борода всклокочена, лицо бледно и напряженно.