Был таков. Алексей Гамзов

зём,

      через яростный вереск

      пробиваясь на свет,

      словно рыба на нерест —

      промелькнула, и нет —

      всё, что было под кожей,

      передам по рядам,

      но вот это, похоже,

      никому не отдам:

      этот флуоресцентный

      глаз-алмаз в небесах —

      несомненную ценность

      для сказавшего «ах»,

      этот даже не голос —

      хронос, взятый внаём,

      полоскавший мне полость

      первосортным сырьём,

      этот промысел смысла,

      исчисленье числа

      с вящей помощью дышла,

      коромысла, весла.

      Вот работа для плуга —

      я ль не плуг твой, Господь? —

      ради воздуха, духа

      резать землю и плоть,

      быть, покуда не лягу

      и легка борозда —

      и трудом, и трудягой,

      и орудьем труда.

      ***

      Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!

      Город проводит вас в странствие, тысячелицый.

      К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться

      в небе столицы!

      Сонмы дерев, как неделю не бритые спички

      машут ветвями вослед: «До свидания, птички!

      Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;

      силу привычки».

      Перелетая гурьбой за урез горизонта,

      что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?

      Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то

      и разряжён  так,

      чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же                                                                                             скоры,

      будьте смелы, поглощая равнины и горы,

      пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,

      сети и своры.

      Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,

      разве что в адских машинах, подобны консервам,

      а на земле мы рабы своим грусти и нервам —

      как в Круге первом.

      Род человеческий, занят своим аты-батом,

      кесарь, рожденный елозить – завидуй пернатым!

      Это они, а не мы, воспаряют к пенатам —

      белым, кудлатым.

      Герой

      Место временное, время местное, шесть ноль-ноль.

      Герой уже на ногах и готов ко своей голгофе.

      Он жарит сосиски, разрезанные повдоль,

      пьет то, что он называет кофе,

      подходит к двери, на ходу вспоминая пароль.

      Но в энном акте, в такой-то по счету картине

      становится ясно, что пьесе не будет конца.

      Взгляд застывает на праздно свисающем карабине.

      Зритель уходит. Герой опадает с лица.

      Марионетка преломляется посередине.

      Потом герой убирает грим, угадывая в морщинах:

      довольно ли на этого мудреца простоты?

      Пока такой же герой, по ту сторону пустоты,

      весь в амальгаме, как свинья в апельсинах,

      ватным тампоном закрашивает черты.

      Следующее «потом» наступает скоро:

      по телу героя гуляет улыбка породы Чешир,

      герою душно. Он смутно любит открытый ворот.

      И вот водолазка сорвана, летит в окно, как нецелый Плейшнер,

      падает и накрывает город.

      По этому поводу немедленно наступает ночь.

      Герой не спеша рассценивается, как светило,

      которого нет, а за окнами так, точь-в-точь,

      как в куда, знатоки говорят, не пролезть без мыла.

      Рот уже на замке, но зевоты не превозмочь.

      Теперь герой настолько раздет, что уже ни капли

      не напоминает свой собственный всем известный фотопортрет:

      какая-то ветошь, использованные прокладки, пакля.

      Наконец, герой раздевается полностью, превращает себя в скелет

      И вешает себя в шкаф до следующего спектакля.

      ***

      Слабо ли в райские врата,

      не причинив себе вреда?

      дух оперировать без боли

      слабо ли?

      Слабо, витийствуя – рожать?

      о братстве петь – из-под ножа?

      фабриковать, вскрывая вены

      катрены

      о смысле сущего? Слабо в

      двух