99942. Алексей Сергеевич Жарков

шивали его во время сканирования. И… да, ему больно. Но мы даём ему обезболивающие. Воды?

      Женщина отстраняется от протянутого стакана.

      – Обезболивающие, когда вы их назначили?

      – После сканера. Не все пациенты в таком состоянии испытывают физическую боль. Установив контакт при помощи МРТ, мы спросили, чувствует ли он боль. И получили ответ: «да».

      «Да», – повторяет про себя женщина. И ещё раз, и ещё. Доктор продолжает говорить, но женщина не слышит его слов.

      Она слышит «Да, да, да…» Да, ему больно.

      ***

      Он слышал их.

      Чтобы потом додумать и увидеть.

      Так или иначе.

      А пока он плутал из сна в сон.

      Прошлое ничем не отличалось от будущего, а вымысел от реальности. Это были проплывающие перед глазами картинки. Это были бесчисленные коридоры и комнаты, иногда улицы и дворы, в которые он попадал из огромного вестибюля – главного сновидения.

      Попадал, но всегда возвращался обратно. Чёрное озеро вынуждало нырять с головой, чтобы наполнить лёгкие для очередной дрёмы. Раз за разом.

      И ещё…

      В вестибюле и пограничных снах – там, где он временами слышал приглушённые голоса, там, где он выкрикивал ответы, – кружила боль. Чёрные и красные снежинки боли. Они попадали сюда по водостокам покалеченного тела, над которым он утратил контроль. Они сыпали из вентиляционных решёток незримого настоящего.

      Они липли к коже.

      И таяли.

      Таяли…

      ХИРОН

      Следы многих преступлений ведут в будущее.

      Станислав Ежи Лец, «Непричёсанные мысли»

1

      Уставшая от пробок Москва, по-утреннему вялая, но беспокойная, как муравейник, ворочалась под пышным одеялом низких облаков. Плотные потоки машин струились по МКАДу в обоих направлениях, и водители, втиснутые в узкое горлышко очередной стройки, ёрзали из ряда в ряд, шарахаясь от чересчур наглых и проворных товарищей.

      Ещё вчера на улице звенело лето, обжигало лучами поблекшие рекламные щиты, а сейчас – небо закрыла бесконечная наволочь, вытравив голубой в серый. Впрочем, такое серое небо казалось москвичам привычней.

      Максим Дюзов тянулся за «Ниссаном», перебирая в памяти косточки вчерашнего вечера. Аня извелась. В подъезде забился мусоропровод, и приторно-тошный запах принялся заполнять один этаж за другим, пока не добрался до пятого, где проник в квартиру Максима.

      «Сделай что-нибудь!».

      «Например?»

      «Позвони кому надо, ты же мент! Пусть приедут, разберутся».

      «Кому надо уже сообщили, что ты бесишься?»

      «Воняет, вот что!.. Ах, я, значит, бешусь? А тебя, как всегда, всё устраивает, да? Всегда всё устраивает, лень пошевелиться. И пусть любимая страдает от этого кошмара? Как ты меня достал!»

      «Достал? – апатично подумал Максим. – И когда успел?»

      Глупо, в конце концов, считать, что если ты работаешь в Следственном комитете, то можешь всё. Во-первых, и в который раз, ты не «полицейский» и не «мент». Во-вторых, несмотря на то, что в обычной жизни корочка – довольно весомый инструмент прочистки чужих мозгов и побудитель к действию, тем не менее, она не всесильна. От удостоверения мало проку, если заболел коммунальный работник, обладающий крепким социальным иммунитетом, а заодно и единственными ключами от двери в мусороприёмный бункер, в тот, что рядом с дверью в подъезд. И не могут узбеки без ключей эту дверь открыть, не могут вывезти мусор, не могут пробить засор, не могут защитить от упрёков:

      «Давай же, разберись с мусором, мужик ты или кто? Мусор – это твоя специальность, или ты даже с этим не в состоянии справиться?»

      «В состоянии…»

      Только эти вечные сроки, дела, планирование предстоящего дня… и забываешь о просьбах и обещаниях, теряешь их, точно крошечные несущественные детали.

      Ругань по поводу забитого мусоропровода просочилась, словно последствия «обонятельной катастрофы», и в утро этого дня. Анины упрёки атаковали мысли о незаконченной на работе нудной мелочёвке, взрывали их и самоуничтожались. Максим не мог сосредоточиться: заварил кофе, забыл чашку у компьютера, заварил чай, полчаса держал оборону в ванной, после, одеваясь, обещал позвонить, ускорить копошение вокруг подъезда «с забитой кишкой», уверял, что не забудет, как вчера и позавчера, и, в конце концов, вышел из дома почти на час позже.

      Дюзов скрипнул зубами и посмотрел в сторону. Справа, закрывая Ромашково, торчал двухметровый забор. Зимой Максим катался в Ромашково на лыжах. Размазанная по дорожному полотну пробка шевельнулась, машины проползли несколько метров. Максим прополз с ними, и в просвет между бетонными блоками, куда спускалась лестница, и где виднелось вспоротое экскаватором зелёное брюхо поля, хлынули воспоминания о последнем снеге.

      В эту зиму снег лежал долго, сезон закрывали восьмого марта, устроили трассу на десяток километров