Русская княжна Мария. Рукопись Платона. Андрей Воронин

увидел, как княжна подняла руку и поправила выбившуюся из-под шляпки прядь волос – значит, все-таки не спала, читала. Оно и к лучшему, решил батюшка, – по крайней мере, будить не придется.

      До беседки оставалось не менее полусотни шагов, когда княжна вскинула голову и обернулась, потревоженная шорохом травы под сапогами отца Евлампия. Это движение, стремительное и грациозное, почему-то заставило батюшку с грустью вспомнить двенадцатый год: ничто не прошло бесследно, и княжна, видно, ничего не забыла, и если бы, не дай Бог, было сейчас при ней ружье, то, глядишь, и пальнула бы, не успев даже разглядеть, кто там крадется. А как она стреляет, это всем известно: не каждый мужчина так сможет.

      Разглядев отца Евлампия, княжна поднялась. Батюшка, хоть и старался соблюдать приличествующую степенность, поневоле ускорил шаг и потому добрался до беседки хоть и быстро, но изрядно запыхавшись. Княжна, совсем как давеча лакей, склонилась перед ним, прося благословения, но тут же выпрямилась, снова сделавшись прямой, как древко хоругви.

      – Что же вы, батюшка, – с укором произнесла Мария Андреевна, – слугу за мной не послали? Аллея-то длинная! Глядите, как запыхались. А у меня здесь и угостить вас нечем.

      – Слуги твои, матушка, тебя пуще гнева Божьего боятся, – отдуваясь, отвечал отец Евлампий. – Насилу дознался, где ты хоронишься. Представь, говорить не хотели! Что читаешь, княжна? Мнится мне, что не Священное Писание!

      Княжна рассмеялась.

      – Нет, батюшка, не Писание. Грешна.

      – Грешна, грешна, – не стал спорить отец Евлампий. – Небось, романы французские, богопротивные, или, того хуже, экономику свою бесовскую, от коей одно беспокойство и смятение умов.

      – Нет, батюшка, на сей раз вы не угадали. Сие есть «Пир», сочинение греческого философа Платона.

      – Ага, – сказал отец Евлампий озадаченно. Отношение батюшки к сочинениям греческого философа Платона было сложное, ибо толком он их не читал даже в семинарии, а понаслышке знал только то, что Платон сей был еретик и идолопоклонник и жил как раз в те времена, когда люди знать не знали об истинной вере и рубили из камня бесстыжие статуи, коих копии были во множестве расставлены по княжескому парку. – Ага, – повторил отец Евлампий и задумчиво почесал кончик носа, косясь при этом на обложку толстой книги в раззолоченном переплете.

      Буквы на переплете были отчасти похожи на русские, но только отчасти – греческие, словом, были буквы. Батюшку вдруг – как всегда, не к месту и не ко времени – разобрало любопытство, служившее основополагающей причиной многочисленных епитимий, кои отец Евлампий налагал на себя собственноручно и после ревностно исполнял. Так он и жил – то грешил, то каялся, – утешаясь лишь тем, что грешит не по злому умыслу, а кается от всей души. Вот и сейчас он почувствовал, что впадает в грех: ему до смерти захотелось узнать, о чем же все-таки писал этот нечестивец. Ясно, что там, под золоченым переплетом, сплошная ересь, но ведь любопытно же! Да и потом, тому,