Третья стадия. Люба Макаревская

секунду, о чувстве, которое тогда казалось мне единственно действенным способом связи с реальностью.

      Мы виделись с ним еще один только раз. И я знала, что это последний раз, а он нет.

      Мы ласкали друг друга абсолютно обнаженные в лучах дневного солнца, одно только мгновение мне еще хотелось плакать и течь на его руку, стать морем и водой, исчезнуть.

      Потом я долго рассматривала его член, и мне больше не хотелось, чтобы он был внутри меня.

      Я выздоровела.

      Остаток того лета я провела, прячась от мира и людей.

      Я возвращалась в себя. Очень медленно. Не было уже ничего – ни приступов желания, ни деперсонализации, ни аутоагрессии. Только пустота и я новая в ней, как в раме, мне казалось, что я отхожу от наркоза.

      Выхожу из него как из омута.

      В сентябре я стала снова общаться с Игорем и почему-то по-детски опять стала верить в то, что между нами что-то еще случится. Я помню вечер в конце октября, когда он сказал мне, что уезжает на полгода в Азию с другой девушкой.

      Я заплакала. Я плакала и не могла остановить слезы, они не кончались, точно впервые после лета ко мне вернулась способность чувствовать что-либо.

      Я попросила его:

      – Обними меня, пожалуйста.

      Он ответил:

      – Я не готов.

      Я отошла от него, наконец все резко осознав до конца. Была вечеринка, и из всех динамиков лилась «Dancing Queen» ABBA:

      You can dance,

      You can jive,

      Having the time of your life.

      See that girl,

      Watch that scene,

      Dig in the Dancing Queen.

      Я опустила глаза и увидела следы порезов на своих руках. Я успела подумать, что с человеком всегда остается то, что есть он сам.

      Музыка набрала новый оборот:

      You are the Dancing Queen,

      Young and sweet,

      Only seventeen,

      Feel the beat from the tambourine.

      You can dance…

      И тогда я почувствовала, что юность закончилась навсегда.

      Он

      Одна война зимы.

Анна Горенко

      В тот вечер, прозрачный и зимний, он купил мне банку светлого пива.

      Как будто мы были парой подростков и не мое постоянное влечение к саморазрушению притягивало меня к нему. Однако меньше всего общего было у меня и у него – у людей, которые не до конца повзрослели или бегут от чего-либо общепринятого, – с подростками. В нашем беге не было ни грамма беспечности, только мрачная сосредоточенность. Его и моя сосредоточенность в желании исчезнуть с помощью друг друга и невротический страх, что эта попытка может не удаться.

      Я помню, как голос несколько раз пропадал то у него, то у меня, хотя уже тогда он прекрасно знал все, что я хочу услышать, и сказал мне, открывая дверь, глядя в мои глаза:

      – Разве сейчас ты не знаешь, что умрешь?

      И уже в квартире он долго извинялся за беспорядок, словно это могло быть важно.

      Когда я ощутила его пальцы внутри себя, потолок, весь цветной и пульсирующий от оставшейся новогодней гирлянды, поплыл, и я почувствовала, что проваливаюсь в удовольствие, всегда похожее на боль для меня, как