Тоска. Максим Горький

грабитель отец-то твой? «Так было»! Дура, чему учишься в гимназии-то?

      А было-то именно так, как написал учитель. Но – не сознаться же в этом перед дочерью!

      Чего она понимает? Теперь он квит с кирюшинскими: когда у него плотину чуть не размыло и они её крепили – половину своего воротили назад: по три целковых за день на рыло содрали с него. Война! Сплошал – и кончено, – крышка тебе. Да… Учитель-то при этом присутствовал.

      «Что, говорит, купец, и вас прижали? – И смеётся. Лицо у него сухое, жёлтое, строгое.

      – Плохи же вы всё-таки, купец… Жадны, а плоховаты».

      Мельник сердится и чувствует – правда! И жаден – правда, и плох – тоже правда.

      «Скоро ли, о господи, рассветёт?» – с тоской подумал он. Скоро уж: алая полоса на краю тучи стала и ярче и шире.

      Вот где-то разговаривают люди. Мельник подошёл к плетню и лёг на скамью возле него, чувствуя, что ему неможется от бессонницы. А голоса людей всё приближались…

      – Не проси, Мотря, не теряй попусту слов – не останусь!

      Тихон Павлович вздрогнул и привстал на скамье, опершись на локоть. Говорили близко, за плетнём, в кустах бузины. Это Кузьма Косяк, засыпка, с кем-то.

      – Не проси, говорю! Не в моей это силе, чтобы здесь остаться; уйду я за Кубань.

      – А я-то как же, Кузя? Ты подумай, как я без тебя-то буду? Ведь люблю я тебя, соколика, лю-юблю, вольный ты мой! – отвечало Кузьке низкое женское контральто.

      – Э, Мотря! Многие меня уж любили, со всеми я распрощался, и ничего себе – повыходили замуж да позакисли в работе! Встретишь иной раз, посмотришь – своим глазам веры нет. Да разве это они – те самые, которых я целовал да миловал? Ну-ну! Одна другой ведьмистей. Нет уж, Мотря, не мне на роду писано жениться, да, дурашка, не мне. Волю мою ни на какую жену, ни на какие хаты не сменяю. Родился я, слышь, под забором и помру под ним. Судьба такая. По седые волосы вдоль да поперёк шляться буду… А на одном месте скучно мне…