Происки любви. Владимир Алеников

это и есть история о Последнем поэте?..

      Неясный замысел этого фильма стал мучать Гордина с новой силой, когда он узнал о смерти Давида Самойлова. Ему доводилось встречаться с поэтом, он часто бывал на его выступлениях.

      Самойлов был небольшого роста, лысоватый, близорукий. Не было в его облике ничего романтического, ничего общего ни с прихрамывающим Байроном, ни с хулиганствующим Есениным, ни с загадочным, аристократичным Гумилёвым. Но он был настоящим поэтом, высоким профессионалом, так же остро чувствующим несовершенство стиха, как музыкант слышит фальшивую ноту, взятую кем-то из оркестрантов.

      Друзья звали его «Додик». Он писал исследование о русской рифме, отрывки из которого Гордин прочёл в журнале «Юность», и иронизировал надо всем вокруг, включая себя самого.

      Его внимательный, прячущийся за толстыми очками взгляд бывал то лукав, то наивно-простодушен. Что-то ребяческое, как казалось Виктору, по-детски обаятельное проскальзывало порой в его интонациях и жестах.

      Стихоплёты нуждаются во внимании, признании, аудитории, наконец. Поэты нуждаются только в одном – в чистом листе бумаги.

      В разгаре своей славы Самойлов вдруг поступил более чем странно – купил домик в маленьком эстонском городке Пярну на берегу моря и уехал туда. Там он и жил, там писал свои стихи, переводил чужие.

      Еврей Додик гулял по эстонскому берегу. Русский поэт Самойлов всматривался в холодную даль Балтийского моря и думал об удивительных зигзагах русской истории.

      «Почему он уехал?» – пытался понять Гордин.

      Далеко от своей привычной литературной среды, друзей, поклонников, редакций, издательств. Возможно, он старался скрыться, вырваться из паутины всеобщей лжи и фальши, всё более затягивающей тогда страну?..

      И хотя она никак особо не коснулась его самого, кому, как не поэту, было ощущать её повсеместно распространяющийся едкий запах!..

      Размышляя о фильме, Гордин пытался представить себе, что стало с домиком Самойлова там, в Эстонии, которая всячески старается освободиться от инородцев. Нужна ли ей память о русском поэте, может быть, последнем поэте рухнувшей империи?!

      С годами зрение Самойлова всё более ухудшалось. Стёкла очков его становились всё толще, а слегка растерянный взгляд за ними казался всё более уходящим внутрь себя. Гордину представлялось – а впрочем, может, так оно и было, – что поэт видел что-то, недоступное остальным.

      На премьере «Поисков любви-2» в Центральном доме литераторов Виктор вдруг наткнулся на такой же хорошо запомнившийся ему взгляд. Кто-то доброжелательно и несколько удивлённо рассматривал его из-за толстых очковых линз. Это был поэт Наум Коржавин, приехавший в Москву после долгих лет отсутствия. Вынужденный когда-то эмигрировать, он так толком и не прижился в Америке. Не стал там широко известным, не получил Нобелевской премии. Просто был и остался поэтом.

      Гордин стоял в фойе, отвечал на вопросы окруживших его зрителей. Коржавин, сказав несколько добрых слов, распрощался.

      Виктор