Белые одежды. Не хлебом единым. Владимир Дудинцев

в зал. – Сделали из биологии филофосию! Сплошные обскуранты!

      – Позор! – отчаянно закричал кто-то в зале.

      – Ничего, буду сам ковыряться! – выкрикивал Хейфец, идя по проходу. – Заведу огород под кроватью! Хватитесь еще, хватитесь!

      Хлопнула тяжелая дверь…

      В глубоких сумерках Федор Иванович и его «главный» возвращались к себе в комнату для приезжающих. Федор Иванович молча углубленно курил, как-то внезапно ослабев. Во-первых, потрясло то, что у Стригалева, кроме стальных зубов, лагерного прошлого и какого-то общего сходства с никелевым геологом, оказались еще два журнала, двойная бухгалтерия. И он, Федор Иванович, опять приложил руку к тому, чтобы отравить жизнь такому человеку. И он уже чувствовал, что человек этот прав.

      А во-вторых, он только что видел: Елена Владимировна и Стригалев быстро прошли, почти пробежали мимо и скрылись в потемневшем парке. Елена Владимировна держала его под руку, заглядывала ему в лицо. «Да, – думал Федор Иванович, – он, конечно, лучше меня, если честно признаться. Что – я? Опять „нечаянно“ человеку ножищу подставил! И с какой это стати, какое я имею право, приехав со стороны, вмешиваться в их давно сложившиеся устойчивые отношения, судя по всему очень серьезные?»

      Цвях размяк по-своему. Глядя под ноги, размышлял вслух:

      – Всегда, Федя, я не перестаю удивляться, наблюдая движение стай. Например, рыбьих мальков. Это же черт-те что! Вот идут все параллельным курсом. Потом вдруг хлоп! – как по команде, все направо. Или налево… Так, вместе, маневрируя, и подрастают, потом вместе попадают в одну сеть, а там и в одну бочку… Что за закон?

      «Неужели и здесь я, верный своей планиде, сунусь и разрушу – теперь целых две судьбы?» – думал Федор Иванович.

      – Да, Федя. – Цвях вздохнул. – По-моему, мы с тобой гнали сегодня еще одну собачечку. А? Такое не забудешь…

      «Нет, нет, ни в коем случае не сунусь! Бежать надо, бежать! Хватит с меня разрушенных судеб», – думал Федор Иванович, в то же время кивая Цвяху.

      – Когда я был маленьким, – Цвях заулыбался, – мать, бывало, пироги печет, и у нее остается: или тесто, или начинка. Если тесто – булочку испечет, накрутничек. Если начинка – котлетку. Я так думаю, Федя, Вонлярлярский – как такая вот булочка.

      – Без начинки, – согласился Федор Иванович. – Но сколько их в булочной…

      – Но добровольцы-то каковы! Как рванулись топтать! А глаза видел? Загадка века.

      – Загадка веков, – сказал Федор Иванович. – Загадка всей человеческой популяции.

      – Все же мир до конца непознаваем, – вдруг сказал Цвях. – Знаешь, я сейчас беседовал с одним из этих добровольцев. Молодой. Пока о вейсманизме шло – таращился. Потом я спрашиваю: «У вас, наверно, есть мама?» – «А как же!» – и уже мягкий. «И вы ее любите?» – «Кто же не любит свою мать?» – «Как тебя зовут, сынок?» – «Слава», – и вытер лоб, смотрит на меня ясными, добрыми такими глазами. Совсем другая система! Правда, в его взгляде проглядывался такой жучок… Он почувствовал, что я неспроста интересуюсь. В общем, загадочка!

      Они