Девочка и призрак. Ханна Алкаф

исправить то, что было её рук делом, то заказывали всё те же мелкие пакости, такие же жалкие колдовские фокусы, как всякий до них: тем – сглаз на дела, этим – порчу на дом, тому – несводимую бородавку на нос.

      «Люди, – думалось духу, – такие… ограниченные». Он надеялся, что новый хозяин, кем бы тот ни оказался, принесёт с собой глоток свежего воздуха. Новый порядок, так сказать.

      Дух представил девчушку с хвостиками и широкой улыбкой и распростёр мысли, растягивая их как можно дальше. Он прислушивался к знакомой песне крови, которая звала его. Нащупывал отрадное тепло, которое растекалось по молодым венам, пульсировало в крепком новом сердце…

      Он нашёл её на краю зелёной-презелёной рисовой плантации, в деревянном доме, который грохотал и трясся, обдуваемый муссоном.

      Она превратилась в женщину – высокую, усталую и бледную. Хвостики сменились строгим пучком, а улыбка давным-давно стёрлась, но в жилах, вне всяких сомнений, текла та же кровь. И всё же (дух озадаченно фыркнул) знакомая зовущая песня была тихой и слабой. Порой она совсем замолкала. И даже когда глаза женщины были открыты, внутри проглядывали ставни, которые оставались наглухо запертыми. Казалось, словно свет внутри неё перегорел, но никто не удосужился заменить лампочку.

      Дух на мгновение замер, колеблясь. Он никак не решался: остаться или уйти. С одной стороны, ведьма была для него якорем (пелеситу нужен хозяин, чтобы контролировать его разрушительный аппетит, неутолимую жажду хаоса). Он уже чувствовал, как его влечёт темнота. Слышал тоненький голосок внутри, нашёптывающий мысли о разрушении и неистовстве. В то же время он сомневался, достаточно ли сильна кровь этой женщины, чтобы связать его и удерживать тьму в узде.

      Дух всё пытался принять решение, когда кое-что услышал. Смех.

      Так он узнал, что ещё есть ребёнок.

      Ах, как пела её кровь! Девочка словно светилась изнутри, делая ярче весь мир вокруг. Она топала по нему пухлыми босыми ножками в засохшей грязи, лепеча и хихикая. Ведьмина песня была грубой и хриплой, она захлёстывала слушателя, словно мотив, затянутый пиратами, или завывания бредущих домой пьянчуг. Девочкина же песня окутала духа тёплой волной спокойствия и принадлежности, а ещё – ослепительного чуда: сладкого, чистого и упоительного. И пока он наблюдал за ней, из глубины пещеристых закоулков его груди поднялось невиданное доселе чувство: смесь гордости и острого ощущения, что у этого ребёнка великое будущее. Какая пьянящая честь – быть к нему причастным! Он и не подозревал, что способен на такие мысли. Единственное, что в нём поднимала ведьма, – колючее раздражение. Это ли не перемена, которую он искал? В которой нуждался?

      – Сурайя, – услышал он голос женщины, продолжая наблюдать. – Сурайя, пора домой! Солнце садится. Скоро магриб[2].

      И девочка неуверенно посеменила к неулыбчивой женщине и скрылась за дверью.

      «Сурайя, – медленно прошептал про себя призрак. Он позволил слову заиграть на языке, словно нотам

2

Название вечерней молитвы в исламе. (Здесь и далее прим. ред.)