День Сме. Александр Фельдман

а твои, за то, что оставил Меня.

Второзаконие.Пятая книга Моисеева.

      © Александр Фельдман, 2015

      Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

      I

      Крепко спит Маланья, свернувшись клубком, тихо и мерно посапывая, обнявши подушку, улыбается сама себе и не чует, что кошка Машка трется о ее розовую крохотную пятку и что-то мурлычет на своем не каждому понятном щелкающем диалекте; растрепалась русая девичья коса, раскраснелась нежная кожа; видит Маланья сон: будто бы стоит она на току после молотьбы, а барин, Михаил Александрович, чуть в стороне, глядит на нее добрыми голубыми очами, крутит русые усы и смеется, подмигивая; Маланья смущается, опускает глаза, а он подходит к ней сзади, обнимает за плечи и говорит: «Добрая работница, чья же ты будешь?» «Да, это кузнеца, барин, Евсея Смелякова дочка; огонь-девка – никому себя в обиду не даёт; на нее, где сядешь, там и слезешь!» – ответил обнаружившийся здесь же староста. Маланья повела хрупким плечом, освободилась от барских уз и бросилась прочь; достигнув своего двора, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега, она на мгновение обернулась и обомлела – на месте барина и старосты на току разыгрывалось настоящее, невиданное прежде светопреставление: красные, фиолетовые, пурпурные, изумрудные, оранжевые, бирюзовые ягоды, листья и цветы пустились в пляс. То из их дружной компании выскочит и бросится в глаза напыщенный сноб алый мак, причудливо выделывающий гопака; то скромную смородину закружат в хоровод ягоды-подружки, а то и самовлюбленный ландыш вытворит такую фигуру, что ему мог бы позавидовать сам король танцев, проживающий, верно, в столице. Загляделась Маланья на это чудо, забыла про то, что запыхалась, про то, что коса растрепалась от бега, про барина, про старосту, про то, что в дом ей надо – скоро отец придет, а обед еще не готов; стоит Маланья у калитки и взгляда отвести не может – так ее пляска заворожила; тем временем, вихрь танца всё ускорялся и ускорялся, и вот стало не разобрать: где тут малина, а где ежевика, где василек, а где колокольчик – каждый цветок, каждая ягода теперь были уже не сами по себе, но частью единого целого, чего-то большого и сильного, доброго и влекущего; оно улыбалось ей, крутило ус и манило, как бы произнося: «Ну, иди сюда, не бойся, со мной тебе всегда будет хорошо». Маланья смутилась, опустила глаза и тут же подняла – на току стояла безлюдная ночь. Ночь была наполнена мерцающим звездным туманом, окаймлявшим полный багровый месяц; из разных дворов доносилась с первого взгляда нестройная собачья разноголосица, но этот звук живо креп, нарастал, и, уже казалось, что это не собачий вой вовсе, а плач какого-то огромного неведомого безнадежно несчастного существа.

      Маланья поспешила к дому; отперев дверь, она обомлела: стол был накрыт барскими яствами, вокруг него сидели сам Михаил Александрович, ее отец, староста и, наконец, Лизка, его дочь. «Неужели, свататься за меня пришел, – удивилась Маланья, – Нет, такого не может быть: у барина, это всем ведомо, есть жена – Татьяна Антоновна – наша барыня». Правда, Смелякова никогда ее не видела, но отец говорил, что она женщина необыкновенно красивая. «Маланья, дочка, – сказал Евсей, – к нам пришел Михаил Александрович, сделай милость, поздоровайся с ним». Барин вышел из-за стола, посмотрел со всей огромной высоты своего роста на маленькую худую Маланью и произнес: «Ну, здравствуй, Маланьюшка». «Дай Вам Бог здоровья», – ответила дочь кузнеца и неуклюже поклонилась Смернову, а после густо покраснела и выбежала из горницы в сени, разбрасывая локти и ноги в разные стороны. А там – и не сени вовсе, а лес волшебный; деревья оживают и сами почтительно уступают Маланье дорогу, она проникает всё глубже в чащу, всё меньше солнечного света отражается в изумрудной листве и бьет в глаза, всё сумрачнее и зябче становится девушке, всё гуще и плотнее растет кругом борщевик; Маланья нахмурилась – деревья заманили ее в самое болото, еще шаг, и она провалится, утонет, и никто не спасет, никого рядом с нею нет, – Что же делать, – терзал ее вопрос, она закрыла огромные карие глаза, глубоко вздохнула и открыла – а тут уже зима; Маланья вышла из леса по пояс в снегу, ни тропинки, ни просеки – всё в сугробах, по всему видно, лютый снегопад прошел; тем временем, пошел снег, задул ветер, крупные пушистые хлопья слепили глаза, мешали дышать, сильный ветер дул навстречу, тем самым, препятствуя возвращению Маланьи домой; и всё же, преодолевая сопротивление стихии, превратившейся уже в настоящую снежную бурю, дочь кузнеца пересекла покрытое белой периной поле и дошла до железнодорожной насыпи. Тут Маланья увидела бредущих вдоль полотна знакомых девок из деревни: «Эй, Лизка, чего это вы тут делаете?» Лизка и ее спутница оборотились и указали в ту сторону, откуда вела свой путь Маланья. Она обернулась, и тут огромным вихрем с диким грохотом, ослепляя и обдавая кружившимся снегом, мимо нее промчался паровоз, окутав окрестности паром; ни жива ни мертва, Маланья проснулась в холодном поту. «Брысь, Машка», – лягнула Маланья кошку, которая с причитающим урчанием скатилась с лежанки и забилась под лавку; дочь кузнеца приподнялась и взглянула в окно – рассвет даже и не думал еще заниматься. «Должно быть, еще только полночь», – решила девушка, но спать не хотелось, и, накинув отцовский армяк, – в этом месяце ночи еще довольно зябкие, – Маланья вышла во двор.

      Мать