Вьюга. Майя Маринина

т–Петербургом.  От былого богатства в этом доме остались только большой плодовый сад и роскошная библиотека, где я и провел все мое детство и отрочество, лишь изредка выбираясь на долгие прогулки в дремучий сосновый лес, который и сейчас со всех сторон обступает старинный особняк. Я рос нелюдимым: сверстники отталкивали меня своей глупостью, праздностью и посредственным жеманством, а старшие – просто не принимали всерьез.

      Предоставленный самому себе, я рос застенчивым и тихим. Ни мощной конституцией, ни веселым нравом, ни пригожей внешностью я не отличался,  но зато был наделен живым и пытливым умом, который чаще приводил меня в библиотеки, чем на соседские приемы и балы, так что уже в юном возрасте меня увлекли науки, особенно – тайные, такие, для которых требовались не только знания и усидчивость, но и недюжинная смелость. Так моей страстью стала демонология.  Бессонными ночами я просиживал над "Summa diabolica", "La  Haine  de  Satan" и холодящей кровь "De  spectris  et apparitionibus", замирая и дрожа от ужаса и любопытства, и мнил себя избранным, которому открылось тайное знание.

      Именно этими странными  увлечениями, несомненно, расстроившими  мою душевную организацию  и сделавшими меня чересчур восприимчивым ко всему таинственному и непонятному,  я, со все слабеющей надеждой, пытаюсь объяснить те ужасающие и загадочные  события, что произошли со мной в дни расцветающей молодости, навсегда  оставив след в моей измученной страхом душе.

      Теперь, когда чудовищные воспоминания  не оставляют меня даже во сне, я не могу больше молчать.

      Это случилось зимой, во второй половине февраля. Несмотря на близость весны, морозы стояли страшные; а день моего отъезда, к тому же, ознаменовался свирепой метелью и настоящей грозой, несвойственной, как известно, холодному времени года и приведшей в ужас суеверную прислугу и всех домашних.

       Но в ту далекую зиму я был молод и чертовски упрям; я решил во что бы то ни стало заполучить древнюю книгу с непроизносимым названием, которая, как я слышал, хранилась в библиотеке одного московского богослова.

      Моя мать – закостенелая старуха, категорически запретила мне путешествовать поездом, и я был вынужден вместе с кучером Василием отправиться в Первопрестольную на допотопных санях, запряженных тройкой понурых сереньких лошадей. Теперь во всем этом я вижу предупреждение, отголосок пережитого мною кошмара…

      В дороге я то и дело впадал в странное забытье, сменявшееся  приступами необъяснимого страха, ощущением  тяжелого взгляда на затылке. Ледяной ветер то и дело неожиданно стихал, будто наталкиваясь на невидимую преграду, и, несмотря на пронизывающий холод, я чувствовал затхлую духоту старого склепа.

      К вечеру утихшая было буря разбушевалась вновь, наполнив воздух колючей снежной пылью.

      «Никак не проехать, барин!» – сказал в конце концов Василий, из–за облепившего его снега напоминавший одушевленны      й сугроб. Я знал, что старый кучер прав, но  ночевать в поле было безумием. Я велел ехать дальше, в надежде встретить жилье или какого–нибудь местного обитателя, способного указать дорогу.