Учебник рисования. Том 2. Максим Кантор

напор и стремление. Исчез драйв.

      – А, вот оно что, – сказал Луговой, – стремления, поездки, путешествия. С этим как раз все в порядке. Туристический бизнес, например, цветет. Драйв на Багамы непрерывный. Хотя, понимаю, под словом «драйв» имеется в виду интеллектуальный напор. Считаете, в тупик зашли? Но ведь бойко двигались, Розочка!

      – Буксуем, – сказала Роза Кранц. – Буксуем! Сужу по конференциям. Пять лет назад – мы были в мейнстриме. Пока держимся, но сдаем позиции.

      – А куда шли, Розочка? Куда стремились?

      – В сторону цивилизации, – сказала Роза и подумала: неужели придется опять цитировать книги Кузина? Говорено не раз, сколько повторять можно. Дразнит он меня, что ли?

      – Значит, замедлилось движение?

      – Искусство, – сказала Кранц, – политика, социальная активность. Нигде ситуация не радует.

      – Вам не кажется, – спросил Луговой, – что завершен обычный российский цикл перемен? Пятнадцать лет – стандартная цифра. В пятнадцать лет все легко укладывается. Надежды обывателей, смена руководства, обещания народу и рывок вперед – к новой стагнации. Периоды спешки сменяются на периоды спячки. Алгоритм истории. Сами посчитайте: пятьдесят третий – шестьдесят восьмой. Вот вам искомый период активности – от смерти Сталина до танков в Праге. Успели открыть шампанское. Фестивали, карнавалы, все было. Побаловались – и довольно, русская природа берет свое: страну в сон клонит.

      – Неужели пятнадцать лет прошло? – и Роза Кранц подняла подбородок, чтобы разгладились складки на шее.

      – Больше, – сказал Луговой, – с того памятного вернисажа почти двадцать лет прошло, Розочка. Впрочем, это я стариком стал, а вы не изменились.

      Роза повернулась к Луговому в профиль, так было не видно тяжелых щек. Льстит старик, годы не прошли бесследно – вот они где, все тут, на лице. И здесь складка, и здесь морщины. И, что обидно, ни на чем другом годы следа не оставили – на сберкнижке, небось, не наследили – только на внешности. Время ушло, и ушло зря. Обещания, обещания – где они сегодня, эти обещания? Сколько судьбоносных событий должно было состояться, сколько проектов было объявлено к исполнению – и вот время прошло, легли складки на шее, щеки повисли, а проекты так и остались проектами. Разве не мог философ Деррида пригласить ее работать в Париж? Ну что ему мешало? Разве хуже прочих она, не смогла бы лекции в прогрессивном дискурсе читать? Отчего не позвали ее в американские университеты, отчего? Почему не взяли ее куратором в Центр Помпиду? Чем плоха была идея выставить нижнее белье женщин революционной России? Как смеялись парижанки над трусами русских активисток! Как мило потешалась свободная пресса над тоталитарными лифчиками! Неужели не могли ее сделать куратором искусств в свободном мире? Уже почти было взяли на работу – а все-таки не взяли. Поздно теперь говорить, поздно сегодня сетовать, поздно – когда уже скоро пятьдесят лет, поздно, когда человек устал надеяться. Отчего не сложилась ее женская судьба? Разве не могла она соединиться с Кузиным?