Учебник рисования. Том 1. Максим Кантор

сохранить себя для искусства. Пусть он уцелеет и расскажет правду.

III

      Бросились звонить Гузкину и не дозвонились – он давно уже был в австрийском посольстве и оформлял документы беженца. И кто бы упрекнул его? Разве бы нашелся такой? В то время как Маркин осенял крестным знаменьем твердыню власти, а Тофик Левкоев раздавал патроны, Гриша Гузкин подходил к резным дверям посольского особняка. Часовой в пурпурном аксельбанте знал Гришу и, взглянув на измученное лицо художника, пропустил. Гузкин одернул новый пиджак, поправил манжеты, пригладил бородку, подстриженную на французский манер, и вошел, стараясь не выдать волнение. Первую фразу он заготовил по дороге и с порога произнес следующее: «Дантон говорил, что Родину нельзя унести в эмиграцию на подошвах туфель, – пусть так. Но подлинная Родина художника – это его творчество!» Он выпалил эту тираду до того, как поздоровался, и, уже договорив, огляделся и понял, что слушателей у него слишком много. В кабинете, помимо хозяина, Крайского, расположился в мягком кресле Ганс фон Шмальц, а напротив него сидел Иван Михайлович Луговой. Несколько незнакомых мужчин в перстнях и дорогих костюмах склонилось над столом с бумагами. Курили сигары, плотный дым стелился под потолком, расписанным купидонами. «Ну и куда же ты собрался, Гриша, – мягко сказал Луговой и выпустил колечко дыма, – ты ведь России нужен». Комната качнулась в глазах Гузкина, он ухватился за консоль с Дианой-охотницей. «Ты не волнуйся, Гузкин, не качайся, весь антиквариат послу перебьешь, – продолжал Луговой, – скоро все кончится, еще часа два-три. – Однорукий Двурушник посмотрел на часы. – Потерпи, успокойся, вон, водички попей». – «Вы, Гриша, садитесь, садитесь, – подхватил фон Шмальц, а потом улыбнулся Луговому и Крайскому, – а может быть, отпустить парня в эмиграцию, а?» «У вас что, своих таких мало?» – спросил Луговой. «Пусть, пусть поедет. Господин Гузкин снискал заслуженное уважение западного общества, – пробасил Крайский благосклонно, но консоль, как бы между прочим, от Гриши отодвинул, – художник должен видеть мир. Давайте паспорт, Гриша». «Я вам советую, Гриша, ехать в Германию, – заметил фон Шмальц, – в Берлин. В новый, объединенный свободный Берлин». Фон Шмальц и Луговой переглянулись. «А спокойно ли у вас в Европе? Не попасть бы там Грише в передрягу, – ехидно поинтересовался Луговой, – не началось бы, оборони Создатель, гражданской войны. Передерутся того и гляди баварцы с пруссаками. Наш генеральный очень переживает». Фон Шмальц и Крайский хохотали. «Баварцы подерутся из-за русской нефти», – сказал сквозь смех Крайский. Незнакомые мужчины, присутствовавшие в комнате, поочередно пожали руку Гузкина своими белыми мягкими руками. Один из них представился: Сименс, а другой назвался: Бритиш Петролеум, а третий поинтересовался, не еврей ли Гузкин. «Да, я еврей», – сказал Гузкин, который знал, что в случае эмиграции – еврейство скорее благо. «Как же вас, наверное, угнетали в России», – сочувственно промолвил собеседник, задержав руку Гузкина