1984. Джордж Оруэлл

етной плакат, великоватый для вывешивания внутри помещения. Изображено на нём было всего лишь огромное лицо, более метра в ширину – лицо мужчины лет сорока пяти, с большими чёрными усами и грубовато-правильными чертами лица. Уинстон направился к лестнице. Пытаться вызвать лифт бесполезно. Лифт редко работал даже в лучшие времена; чего уж ждать теперь, когда в дневные часы отключается электричество. Это часть программы экономии в преддверии Недели Ненависти. До квартиры нужно было преодолеть подъём в семь лестничных пролётов, и Уинстон, в свои тридцать девять лет, с варикозной язвой над щиколоткой на правой ноге, шёл медленно, несколько раз отдыхая за время пути. На каждой лестничной площадке напротив шахты лифта на тебя смотрел плакат с огромным лицом. БОЛЬШОЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, гласила подпись внизу. В квартире сладкий голос зачитывал последовательность цифр, имеющих какое-то отношение к производству чугуна. Голос исходил из продолговатого металлического диска, напоминающего замутнённое зеркало, которое занимало часть стены справа. Уинстон повернул выключатель, и голос зазвучал немного приглушеннее, хотя слова всё же были отчётливо слышны. Это устройство (а называлось оно телеэкран) можно было приглушить, но способа выключить его совсем не существовало. Уинстон передвинулся к окну: невысокая, щуплая фигурка, незначительность которой подчеркивал синий комбинезон – форма членов партии. У него были очень светлые волосы, лицо природного сангвиника, кожа, загрубевшая от жёсткого мыла, тупых бритвенных лезвий и только что закончившейся холодной зимы.

      Даже через закрытое окно мир снаружи казался холодным. Внизу на улице порывы ветра закручивали в водовороты пыль и разрывали на спиральки бумагу, и хоть солнце и светило, хоть небо и было сурово-синим, красок, казалось, не было ни в чём, за исключением расклеенных повсюду плакатов. Лицо черноусого пристально вглядывалось в тебя из каждого приметного закоулка. Одно из этих лиц было на фасаде дома напротив. БОЛЬШОЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, гласила подпись, а чёрные глаза заглядывали прямо в глаза Уинстона, в самую глубину. Ниже, прямо на уровне улицы, ещё один плакат судорожно хлопал на ветру; он то закрывал, то раскрывал одно единственное слово: АНГЛОСОЦ. Вдалеке между крыш заскользил вниз вертолёт, он сделал петлю и снова улетел. Это полицейский патруль шпионит, заглядывая людям в окна. Хотя патруль не играет роли. Играет роль только Полиция Мысли.

      За спиной Уинстона голос из телеэкрана всё ещё бубнил о чугуне и перевыполнении девятого трёхлетнего плана. Телеэкран был одновременно и приёмником, и передатчиком. Любой звук, чуть громче тихого шёпота, изданный Уинстоном, улавливался телеэкраном. Более того, когда Уинстон находился в подвластном этому металлическому диску поле обзора, телеэкран его и видел, и слышал. Конечно же, узнать, следят за тобой или нет в каждый конкретный момент было невозможно. Как часто или по какой системе Полиция Мысли подключалась к каждому индивидуальному передатчику можно было только догадываться. Нельзя было исключить даже вероятность того, что они всё время следили за всеми. Как бы там ни было, они могли переключиться на тебя, стоило им только захотеть. Ты вынужден был жить (да именно так ты и жил) по превратившейся в инстинкт привычке, предполагая, что каждый издаваемый тобой звук – прослушивается, а каждое твоё движение, если только ты не в темноте, – досконально изучается.

      Уинстон держался спиной к телеэкрану. Так безопаснее. Хотя он прекрасно понимал, что даже спина может тебя выдавать. В километре от него, белое и громадное на грязном пейзаже, высилось Министерство Правды – место его работы. Вот тебе, – подумал он с неким смутным отвращением, – вот тебе и Лондон, главный город Взлётно-посадочной полосы Номер Один, представляющий собой третью из самых густонаселённых провинций Океании. Он попытался выдавить из себя какие-нибудь детские воспоминания, чтобы те подсказали ему, всегда ли Лондон был таким. Всегда ли был такой вид у этих обветшавших домов девятнадцатого века с поддерживающими их по бокам деревянными срубами, с забитыми фанерой окнами и крышами из проржавевшего железа, с этими их безумными садовыми ограждениями, покосившимися в разные стороны? И места бомбёжек, где в воздухе клубится пыль от штукатурки, и кипрей разрастается над грудами камней; а ещё места, где бомбами «расчищены» участки побольше, на которых вылезли убогие колонии напоминающих курятники деревянных жилищ? Но всё было бесполезно: он не мог вспомнить. Из его детства не осталось ничего, кроме череды залитых ярким светом живописных картин, возникавших непонятно откуда и по большей части неразборчивых.

      Министерство Правды поразительно отличалось от всех видимых отсюда объектов. На Новоязе, официальном языке Океании (пояснения относительно структуры и этимологии Новояза вы найдёте в приложении), оно называлось Минправ. Это была огромная пирамидальная структура из сверкающего белого бетона, воспарившая, терраса за террасой, на 30 метров в воздухе. С того места, где стоял Уинстон, можно было прочитать выделяющуюся на белом фасаде элегантную надпись – три лозунга Партии:

      ВОЙНА – ЭТО МИР

      СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО

      НЕЗНАНИЕ – ЭТО СИЛА

      В Министерстве Правды было, как говорили, три тысячи комнат выше первого этажа и соответствующие разветвления