Я из огненной деревни. Алесь Адамович

три, от Бобрович – четыре. Я уже нашла, где с мужем косила, где наши покосы. Уже не могу, так мне обидно… Уже думаю: пойду под чужие стожки, очень мне жаль… Где косили, где гребли с мужем сено…

      Пошла под чужие стожки. Сижу.

      Уже давай картошку чистить. А тут как раз немцы бегут!.. Люди кричат, кричат на болоте.

      Думаю:

      «Чего это они кричат? Это так, може?.. Може, мати детей потеряла, може, дети мать потеряли да ищут?..»

      У-ух! Как вылетают ко мне два полициянта. Выскочили из-за куста, за меня – цап! Уже меня взяли. Да уже моего хлопца – восемь годов:

      – Сынок, где твой батька?

      – Нема, убили батьку моего.

      Уже убили немцы Романа моего.

      – Паночек, я сама с голоду, с холоду загину, только вы меня не убивайте. Я не хочу, чтоб вы меня убивали. Нехай я сама пропаду с детьми…

      Он говорит:

      – Где больше люди?

      – Побежали к лесу.

      – Иди на телегу!

      А сами ушли.

      Если б я пошла на ту телегу, к тому бобровицкому полицаю, что всех добивал, что показывал, где кто схоронился, – он застрелил бы меня, убил бы. Сильно бобровицких людей он убивал. Я-то не попала к нему. Они ушли за кусты, а я – тоже за кусты. Вы меня не видите, а я вас! И я на такой тё-ё-ёмный побежала луг – такой луг, что камыш там, папоротник, всего там… Я туда побежала и лежу там. Лежу уже. Они всех людей высбирали, уже тихо стало…

      Только партизаны бежали. Бежали партизаны, моим детям мяса варёного дали. Наелись мои дети – воды!.. Уже этот, которому два года:

      – Воды, воды, воды, воды!..

      А вода повысыхала, може, на метр, негде напиться. Темнеет. Уже этот мальчик, которому восемь лет…

      – Возьми, – говорю ему, – мочи своей в чугунчик. Напоили.

      – Не, – каже, – мамо, невкусная вода. Иди, ищи вкусной воды! Иди!..

      Нема нигде воды. Плакал тот, плакал… Легла я. И спички нет, огонь развёл бы. Ой!.. Дай воды… – плачет. Я вот честно говорю вам. Выкопала такую ямочку, выкопала во. «Как на сырой земле человек полежит, – думаю, – то умрёт». Повыдирала мох, повыдирала. Потому что малые: «Как же я вас прокормлю, как одену?..» Вот я ямочку выкопала в болоте до самого торфа, все мы в неё и полегли. Вот уже заболеет, воспаление возьмёт, уже его и не будет на свете, хоть один руки мне освободит…

      И вот живёт! Даже ни чуть-чуть не заболел!

      И вышла я опять с того болота.

      – Пошли, говорю, дети, в Телеханы, нехай нас добивают.

      Дети не схотели.

      – Куда хочешь, мамо, нас в свет веди, только не пойдём к тем немцам и полицаям!..

      В Великой Гати квартеру нашли. Стали палить и Великую Гать… Это уже я тогда в партизанах была. Сидела, сидела, сидела, траву сушила, деток травой укутывала. Здоровье потеряла, ревматизм достала. Вот как!..

      Детей порастила, порастила. Пошли по государской работе всюду. И дети по свету, а я – себе… Вот спасибо, пенсию дают уже. Овец доглядала, тысячи овэчок выходила, десять лет на ферме стояла. Дети работали.

      Вот всё свое страдание пересказала. Може, я и лишнее что сказала? Я неграмотная. Извините…»

      Мать и сын. Сын