Исаак Дунаевский. Дмитрий Минченок

«бородинский», здесь «белый», – указала Лариса Борисовна. – Какой?

      – Только «бородинский».

      – Мужчинам корочку не положено. (Мой удивленный взгляд.) Можете вилкой, можете руками.

      (Есть я не собирался, но голод взял свое.)

      – Учтите, все может удваиваться. Все, что длинное, используем как бокалы. Не стаканы, но нечто вертикальное (чем-то смущена). Попробуйте хренка. Я всегда в магазинный хрен кладу ложечку сахара и размешиваю. Получается как домашний. Правда. Ну, давайте. Только я не пью. Чтобы не в первый и не в последний раз. Есть еще и водка. Вы есть не забывайте. (Звонок по телефону, трубка сразу не отвечает.) Вроде я не пьяна. (Наконец на другом конце ответили.) Я сейчас не одна. Так на чем мы остановились?

      С этого и начался наш разговор. Честно говоря, про голод я не забыл.

      – Вы не думайте, я это не сама готовила. Все купленное, – упредила Лариса Борисовна мою похвалу.

      Я слушал ее рассказ. Скользил взглядом по комнате. Ощущение было не из приятных. Минутные стрелки замерли, точно хищники, поджидая малейшего прокола с моей стороны. Я хотел сразу перейти к делу, но пришлось слушать всякие глупости… К нашему разговору я буду возвращаться неоднократно. Но тогда меня волновало другое. То, ради чего я и пришел.

      – Лариса Борисовна! Кто из родителей Исаака играл и пел? Мама или папа?!

      Лариса Борисовна взяла деликатную паузу.

      – Розалия Исааковна? – Она рассмеялась, благодарно наблюдая, как я съедаю восьмую кильку, кажется, последнюю.

      – Кто-то там говорил, что она обладала музыкальным слухом.

      Этим «кем-то» был я, в своей первой книге. Самое главное, я сам не помнил откуда взял эту информацию.

      Ярко-красная улыбка прорезала белесый туман в комнате.

      – Слушайте. – Она посмотрела куда-то вдаль, вероятно туда, где были те, кто мог сказать, что все ею сказанное будет истиной. – Розалия никогда не пела и не играла. Она готовила, да. Но все остальное… Можно называть это мычанием, даже если она думала, что поет.

      Это было жестко, но в тот вечер Лариса Борисовна окончательно открыла мне глаза на то – кем была мать Исаака – не певицей. Но откуда же я взял про клавикорды, про ее музыкальность? Интуитивное озарение? Я был склонен думать именно так. Было более ужасное подозрение – все, что я написал про завещанные клавикорды, про дочь и отца, могло оказаться выдумкой. Два возможных источника музыкальной одаренности детей: у всех пятерых мальчиков (кроме дочери Зинаиды) либо отец, либо мать, мать – надо было отбросить. Отца – выбросили сразу.

      Из родных, кроме дяди, не остался никто.

      Я был посрамлен. Спустя десяток лет Лариса Борисовна все расставила по своим места, но… Я не собирался спорить с ее детской памятью, дети знают все абсолютно точно, только не всегда понимают то, что знают.

      Я снова стал смотреть на фотографии отца и матери Исаака. Суровый, прямолинейный отец, властный, богатый, без забвения любящий мать своих детей, и… – не поющая мать…

      Откуда