Почему не Эванс?. Агата Кристи

что вы, – запротестовал Бэссингтон-ффренч. – Любой на моем месте поступил бы точно так же. Нельзя же оставить беднягу лежать. Я хочу сказать, это было бы как-то неприлично.

      Бобби взобрался по крутой тропке, помахал сверху рукой и пустился бегом. Чтобы сэкономить время, он перемахнул через стену церковного двора, вместо того чтобы огибать ее по дороге и входить в ворота. За всем этим с глубоким неодобрением наблюдал из окна ризницы викарий. Было уже пять минут седьмого, но колокол продолжал звонить. Объяснения и взаимные упреки были отложены до окончания службы. Запыхавшись, Бобби опустился на свое сиденье и принялся манипулировать регистрами органа. По ассоциации он заиграл похоронный марш Шопена.

      После службы, скорее с горя, нежели в гневе, как он это выразительно подчеркнул, викарий дал сыну нагоняй.

      – Коль уж ты не можешь сделать что-то как следует, дорогой мой Бобби, – заговорил он, – лучше уж вовсе не делать. Я знаю, что у тебя и всех твоих молодых дружков, похоже, и понятия нет о времени, но есть Некто, которого нельзя заставлять ждать. Ты сам по собственному почину вызвался играть на органе. Я тебя не принуждал. И вдруг ты малодушно предпочел какую-то там забаву…

      Бобби решил, что, пожалуй, лучше уж подать голос сразу, пока отца не занесло слишком далеко.

      – Прости, пап, – бодро и беспечно сказал он, как говорил всегда, независимо от предмета беседы. – На этот раз я не виноват. Я стоял на страже над трупом.

      – Ты что?

      – Стоял на страже над одним бедолагой, который сорвался с утеса. Ты знаешь то место, где расщелина у семнадцатой метки? С моря поднялся туман, а он, должно быть, не заметил обрыва и шагнул вниз.

      – О небо! – вскричал викарий. – Какая трагедия! И что же, он так на месте и умер?

      – Нет. Он был без сознания. Умер он уже после ухода доктора Томаса. Но, разумеется, я счел своим долгом остаться там. Просто не мог уйти, бросив его. А тут подошел какой-то парень, так что я передал ему обязанности главного плакальщика, а сам во весь дух помчался сюда.

      Викарий вздохнул.

      – Ах, дорогой мой Бобби, – сказал он. – Неужели ничто не в состоянии поколебать твое бездушие? Оно причиняет мне неизъяснимое горе. Ты только что лицом к лицу столкнулся со смертью, а сам отпускаешь шуточки по этому поводу! Смерть совершенно тебя не трогает. Ваше поколение обращает в шутку все самое серьезное, самое святое.

      Бобби переминался с ноги на ногу. Что ж, коль отец не понимает даже, что ты шутишь лишь потому, что тебе плохо, значит, он и вовсе ничего не понимает. Разве такое объяснишь? Когда рядом смерть и горе, нельзя падать духом. А впрочем, чего от него ждать? Все, кому за пятьдесят, ничего не понимают. У них чертовски странные взгляды. «Наверное, это все война, – подумал верный сын. – Она их так скрутила, что теперь уж не распрямиться». Ему было и неловко за отца, и жаль его.

      – Прости, пап, – сказал он, красноречивым взглядом давая понять, что они никогда не найдут общего языка. Викарию было жаль сына: тот выглядел смущенным. Мальчик и понятия не имеет, насколько серьезная штука жизнь. Даже само