Дети радуги. Юрий Гельман

уточняешь, мне все понятно.

      – Да нет, просматривал, – признался Игорь. – Действительно, есть кое-что интересное.

      – Ты не обижайся, – сказал Алексей, – и не подумай, что я твой интеллект проверить хочу. Мне, в самом деле, любопытно, что тебя тронуло.

      – Ну, сейчас и не вспомню… – помялся Игорь. Сапожников испытывающе смотрел на него. – Ну, типа, хорошее понимаю, одобряю, но душа стремится к плохому…

      – Постой, это, кажется, в оригинале звучит так: «Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь». Так?

      – Да, вроде бы так, – согласился Рукавишников. – Только не помню, кто придумал.

      – Овидий. Древнеримский поэт. А еще?

      – Еще? – переспросил Игорь. – Блин! Вы так, с ходу, автора назвали, не перестаю удивляться.

      – Ну, еще что-нибудь. Постарайся вспомнить.

      – Опять точно не скажу, – напряг память Рукавишников, – но смысл в том, что плохо жить – это, типа, просто умирать.

      – А это, пожалуй, Демокрит, – сказал Алексей. – Уже Древняя Греция. «Жить дурно – значит не плохо жить, но медленно умирать».

      – А что, разве не так? – спросил Игорь, в свою очередь. – Этот мужик знал, что говорил.

      – Все так, – согласился Алексей. И повторил через паузу: – Все так…

      – Ну, а ваше что-нибудь, – напомнил Рукавишников.

      – Мне далеко до мудрецов древности, – смутился Алексей.

      – И все же, – настаивал Игорь. – Вот что, например, вы записали только что? Достаньте блокнот и прочитайте.

      – Я и так помню. «Я не смогу вывезти отсюда мое детство, трогательные воспоминания маленького человечка, постигающего жизнь; не смогу вывезти первую любовь и то ощущение кровоброжения, которое можно вспомнить и хотя бы мысленно пережить еще раз, только проходя по этим улицам, заглядывая в эти дворы и окна. Я смогу вывезти только себя нынешнего, но без прошлого я сам себе не нужен буду на чужбине…» Вот что я написал.

      – Я что-то не понял, – после некоторой паузы сказал Игорь. – Вы что, собираетесь валить из России?

      – Есть такие мысли, ты угадал, – ответил Сапожников. – Вот отбарабаню от звонка до звонка, если под какую-нибудь амнистию раньше не попаду, и тогда… Понимаешь, ничто меня уже здесь не держит.

      Игорь посмотрел на него почти с упреком – будто товарищ по заключению вдруг собрался его бросать.

      – Впрочем, вру я все, – тихо добавил Сапожников. – Могилы меня держат…

      Они помолчали.

      Время приближалось к обеду. Мороз немного ослаб. Это чувствовалось по тому, как иначе стал звенеть воздух, как плавали в этом воздухе звуки. Скоро ударят в рельсу возле сторожки, и вся бригада подтянется за пайкой. Снова есть на холоде моментально остывающий суп, коченеющую кашу и грызть жалкую «таблетку» сливочного масла, твердую, как подшипник.

      И вдруг действительно ударили в рельсу – но не так, как на обед, постоянным боем, а два раза, потом еще два, и еще два – через небольшие