Два эпизода грядущего. Роберт Юрьевич Сперанский

ие жить и бороться со своим концом, лживо обманывая себя его избежностью. Ну, или, по крайней мере, отодвигая его даже в мыслях. Подсознательно все думают, что прекращение жизни это не для них.

      «Я ведь не то, что другие, я не могу закончить свой путь так как они, может быть именно для меня будет сделано Исключение» – вот она потаенная мысль каждого.

      И именно она предохраняет наш разум от сумасшествия, которое неизбежно наступило бы, если бы мысль превратилась в навязчивую.

      Несмотря на то, что конец моей жизни предрешен и часы ее отсчитывают последние десятки минут, я вновь и вновь лихорадочно прогоняю эту мысль в своей голове, предполагая самые невероятные способы своего избавления. Перед глазами качаются ступеньки эшафота, который наспех установили на центральной площади, чтобы сотни зевак насладились извращенной картиной кончины сотен и сотен людей, которых вместе со мной доставили сегодня к месту этого современного аутодафе. И хотя после поспешно вынесенного мне и другим приговора, казалось бы, мысли о спасении должны были оставить меня, и я по психологическим законам уже обязан пребывать в апатии, чтобы не тронуться умом в ожидании скорой казни, бешеной работой мысли я все-таки ищу выход. По несчастью я попадаю именно в первую партию приговоренных, которых ведут к месту казни, что лишает меня хотя бы незначительной, но все же отсрочки. Со скованными пластиковыми затяжками руками мы поднимаемся на деревянный помост. Я тупо смотрю на пол, который пахнет свежим деревом, подчеркивая недавнюю законченность постройки, а также поспешность новой управленческой верхушки, практически мгновенно осуществившей массовые задержания, суд и вот теперь казнь. От открывшегося взору вида ряда виселиц мне становится плохо. Я спотыкаюсь и падаю, ударяясь лицом о свежеструганные доски, но боли не чувствую. Меня грубо поднимают и волоком тащат к ближайшему висельному столбу. Перед глазами все крутится – площадь, мрачные столбы с веревочными петлями, тысячи лиц, отобранных по неизвестному мне признаку для участия в этой средневековой процедуре публичного лишения жизни. Какой-то чиновник что-то громко говорит, но я не понимаю смысла его слов. Прихожу в какое-то подобие сознания только тогда, когда меня кто-то железной хваткой берет за плечо и орет мне в ухо: